Живые и мертвые

– Ну, и от нас кто отбился, мог к другим прийти, – рассудительно продолжал шофер. – Так на так. Потом переформировались – опять новый счет. Потом под Ельней бои, а теперь снова пополнения ждем… Как тут считать? Я вот, например, с первых дней в бригаде, со Слонима.

– А много ли таких, как ты?

– Не считал, не знаю! – огрызнулся шофер.

И Синцов снова подумал: «Не много!»

– А письма сейчас как получаете? – спросил он. – Полевая почта хорошо работает?

– Письма идут, не скажу – быстро, не скажу – медленно, смотря у кого где родня. У вас, к примеру, где, товарищ политрук?

– Не знаю! – хмуро сказал Синцов.

Ему не хотелось распространяться на эту тему.

– Вот именно, что хуже нет, когда не знаешь. – Шофер вздохнул и замолчал.

«Может, и у него пропала семья? – подумал Синцов, услышав этот вздох. – А может, наоборот, у него пропала, а у меня за это время нашлась? Ведь не одни же несчастья на войне, бывает и счастье!..»

И он, облокотясь на борт машины и глядя вниз, на несущуюся под колесами серую ленту дороги, стал думать о том, что ждет его теперь: счастье или несчастье? Как дочь? Может быть, теща все-таки вернулась с ней в Москву, когда он уже был на фронте? Или они остались там, в Гродно, и, значит, ничего не известно и не будет известно… И как Маша? Пошла или не пошла в армию? Сегодня с утра он не успел написать ей, решил сделать это вечером, когда они доберутся до места.

– А все-таки?.. – спросил Синцов. – Если семья в Москве, как, за неделю дойдет отсюда письмо?

– Недели за полторы.

– А, например, до Вязьмы? – снова спросил Синцов.

– До Вязьмы дольше, – сказал шофер. – Хотя и близко, а идет кругом, через Москву… Вязьма-то Смоленской области, а Смоленск у фрицев!

Синцов чуть не переспросил: «Что?» Слово «фрицы» он слышал в первый раз.

– Фашистов теперь так зовем – «фрицы», – заметив скользнувшее по лицу Синцова недоумение, с охотой объяснил шофер. – Не слыхали там, в окружении?

– Не слыхали, – вместо Синцова отозвался Золотарев.

– Значит, совсем оторвались от мира, – рассмеялся шофер.

– Вот это ты точно говоришь, оторвались, – хлопнув по колену шофера из танковой бригады, сказал Золотарев. – Меня, например, взять – я уже почти три месяца за баранку не держался.

– Мало ли кто за что по три месяца и боле того не держался! – отозвался в углу кузова чей-то тонкий веселый голос. – И то пока не жалуемся. Едем да терпим. А он за свою баранку слезы льет…

В грузовике засмеялись, подбавили еще несколько фраз, уже посолонее, разговор загорелся, на несколько минут стал общим, а потом снова затих.

– Скучаю по баранке, – продолжал гнуть свое, шоферское, Золотарев, придерживая за рукав шофера из танковой бригады. – Так вот сел бы сейчас, – он кивнул на кабину, – да поехал!

– На грузовой работал?

– Нет, на легковой. «Эмочка» была, новенькая, только перед войной ограничитель снял.

– Что, разбомбили или бросили?

– Сжег… такой приказ был…

– А кого возил? – спросил шофер из танковой бригады.

– Так, одного… – сказал Золотарев и, встретившись глазами с Синцовым, ничего не добавил.

По стечению обстоятельств они оба были свидетелями того, как умер человек, которого Золотарев не хотел сейчас называть.

Уже на второй месяц окружения Синцов как-то вечером прошагал своими длинными ногами во взвод Хорышева с очередным приказом от Серпилина.

Обстановка в тот вечер складывалась примерно такая же, как в первые сутки окружения. Ночью – ничего не поделаешь – надо было пересекать шоссе, и, верней всего, предстоял бой.

Поговорив с Хорышевым, Синцов перед обратной дорогой сел перекурить. Хорышев совершил чудо щедрости – отсыпал ему на одну завертку махорочной пыли, смешанной с растертыми сухими листьями.

Кругом в кустарнике расположились бойцы взвода; те, у кого оружие было в порядке, отдыхали, остальные чистили его, изготовляясь к бою.

Золотарев сидел рядом с Синцовым и Хорышевым и чистил винтовку, сетуя, что протирать ствол всухую, без ружейного масла, все равно что человеку драть горло сухой коркой.

Шагах в двадцати от них сидел на кочке Баранов и возился с трофейным парабеллумом.

Синцов, по поручению Серпилина, как раз сегодня спрашивал Хорышева о Баранове, и Хорышев недовольно ответил ему, что Баранов воюет ни шатко ни валко. Ищет чего полегче…

– Недавно сменял с одним бойцом шило на швайку – автомат на парабеллум, – пояснил свою мысль Хорышев. – Тяжел ему, видишь, автомат! Да разве я бы сменял или ты? Да я бы треснул, а не сменял! Кто до крови драться думает, разве сменяет дело на игрушку?

И вот Баранов сидел на кочке поодаль от других и возился с этим самым парабеллумом.

Синцов еще подумал тогда: почему отдельно? И ответил себе: наверное, потому, что так и не смирился со своим положением. А люди чувствуют это и сторонятся.

Так он подумал о Баранове, потом затянулся, взглянул на Золотарева и, увидев, как тот от соблазна даже глядит в другую сторону, передал ему самокрутку: «На, потяни!»

Золотарев осторожно, двумя пальцами, принял самокрутку, затянулся глубоко, но коротко, так, чтобы не взять лишнего, и вернул самокрутку Синцову.

И в это время щелкнул выстрел.