Живые и мертвые

– Глупая вы, глупая!.. Просто я не знаю, где моя дочь и где моя жена; жена, скорей всего, на фронте, как вы. И я все это разом вспомнил. А про вас я думаю, что вы самая хорошая женщина на свете и самая легонькая, – добавил он, улыбнувшись. – Думаете, вас тащить тяжело? Да в вас и весу-то вообще никакого нету!

Она не ответила, только вздохнула, и в уголке глаза у нее появилась маленькая слезинка.

– Ну вот, – сказал Синцов. – Я думал, развеселю вас, а вы… А вон и Золотарев идет.

Золотарев подтвердил сложившееся издали впечатление: немцев не видно, но люди на лесопилке есть. За четверть часа, что он, наблюдая, пролежал на опушке, из крайнего домика два раза выходил инвалид на костылях и поглядывал в небо, прислушивался к самолетам. Потом выбежала девочка и снова забежала в дом.

– А больше никого не видно!

– Что ж, пойдем, – сказал Синцов.

Он поднял докторшу на руки вместе с плащ-палаткой и, не став пристраивать за спиной, понес, как ребенка.

– Может, я еще в дом зайду, разведаю? – остерег Золотарев.

Но Синцов уперся:

– Раз немцев нет, пойдем прямо. Мы люди или не люди?!

Ему вдруг показалось унизительным идти в какую-то еще разведку у себя, на собственной земле, в дом, куда раньше, до войны, он и любой другой человек, не колеблясь, в любую минуту внес бы на руках больную женщину.

– Не верю, чтоб там сволочи были, – сказал он. – А коли сволочи, на сволочей у нас винтовка есть.

Так, с докторшей на руках, он дошел до крайнего дома и постучал ногой в дверь.

Испуганно отодвинувшая щеколду пятнадцатилетняя девочка увидела высокого, широкоплечего человека с худым ожесточенным лицом, державшего на руках завернутую в плащ-палатку женщину. Его большие руки дрожали от усталости, а на обоих рукавах – это сразу бросилось ей в глаза – были красные комиссарские звезды.

Позади высокого человека стоял второй, низенький, в рваной кожанке и с винтовкой.

– Проводи, девочка, – сказал высокий повелительным голосом, – покажи, куда положить! – И, увидев ее испуганные глаза, добавил помягче: – Видишь, у нас беда какая!

Девочка распахнула дверь, и Синцов с докторшей на руках вошел в избу, окинул ее быстрым взглядом; комната была полудеревенская-полугородская: русская печь, широкая лавка по стене, буфет, стол, накрытый клеенкой, стенные полки с бумажными кружевами…

– Кроме тебя, здесь есть кто? – спросил он девочку, все еще держа докторшу на руках.

– Есть, как не быть, – раздался за его спиной сиплый голос.

Синцов полуобернулся и увидел в дверях, ведших из второй комнаты, того самого одноногого, на костылях, о котором говорил Золотарев. Он был уже немолод, грузен, с неопрятно свалявшимися волосами и густой русой щетиной на обрюзгшем лице.

Увидев, что Синцов собирается положить докторшу на лавку, остановил его жестом:

– Погоди класть. Ленка, пойди возьми в горнице тюфяк с кровати, да только одеяло с простынью оставь, один тюфяк возьми! Да живо! А то не дождутся.

Синцов посмотрел в упор на хозяина, и, должно быть, выражение лица его отразило то, что творилось у него на душе, – решимость, несмотря на войну и окружение, потребовать здесь сполна все, что причитается получить от советского человека другому попавшему в беду советскому человеку.

– Что смотришь? Не радуюсь вам? – спросил хозяин. – А чему радоваться? Наедут немцы – дорога тут прямая, – и будет нам с вами конец. Что тогда делать?.. Сюда, сюда, к этому краю, а в изголовье подверни, длины-то хватит, – повернулся он к девочке, торопливо укладывавшей на лавку тюфяк.

Синцов опустил докторшу и с трудом разогнулся. Ему казалось, что он вытянул себе все жилы.

– А вы смелый! – уже на «вы», полунасмешливо-полууважительно сказал хозяин, заметив звезды на рукавах Синцова. – Кругом второй день немцы, а вы еще комиссарите… Ленка, принеси воды напиться! Видишь, люди устали, пить хотят!.. Что ж, садитесь, гостями будете. – Он приставил к стене костыли и, схватясь рукой за стол, первым сел, тяжело заскрипев табуреткой. – В подвал бы вас спрятать, да я так: или уж боюсь, или уж не боюсь! Заночуете?

Синцов кивнул.

– А после?

Синцов сказал, что на рассвете они пойдут пробиваться к своим, а больную – доктора – хотели бы оставить здесь: у нее жар и покалечена нога; ей надо отлежаться; если даже придут немцы, то женщина не может вызвать особого подозрения, тем более не раненая, а больная.

– Доктор, значит, – сказал хозяин. – А я было подумал, жена ваша.

– Почему? – спросил Синцов.

– Так не всякий не всякую так вот, на руках, попрет. Доктор, значит, – повторил хозяин и, взяв костыли, подошел к изголовью лежавшей. – Ишь как вас прихватило? – сказал он и положил ей на лоб свою руку. – Горите вся. Не тиф?

– Нет, простуда, наверное, воспаление легких, – проглотив комок, ответила докторша.

– А хотя бы и тиф, я тифа не боюсь. Все тифы прошел. А с ногой чего?

– Вывихнула.