Живые и мертвые классики

Заклеймив меня как неудачника в поэзии и прозе, ты приступил к моим «критическим опусам». Это, по твоим словам, «торжествующая злоба», «оскаленность против многих писателей: кого только Вы не (!) ругали и не (!) унижали». Еще это — «фрагменты из Вашего душевного состояния, которое называется патология зависти, переходящая в ненависть». Наконец, это — «муки неуспехов выплеснулись черным потоком с целью отмщения непокорной прекрасной женщине — художественной литературе, которая осталась равнодушной к Вам». Сильно сказано: оскаленность… патологическая зависть… ненависть… черный поток злобы с целью отмщения прекрасной… Круто!

Однако, дорогой, тут требуется кое-что уточнить: ведь я скалился и щерился не только на некоторых писателей, но и на многих политиков: на Горбачева, Ельцина, Яковлева… вплоть до министра культуры Швыдкого. Еще как скалился! Тебе не нравится? Ты против? Сам-то на кого-нибудь из них персонально хоть разочек ощерился? Да не сейчас, конечно, когда даже о президенте пишут: «Глава фашистского режима!.. Изменник родины!» — не сейчас, а в конце 80-х, в 90-е? Нет, получая президентско-геройскую пенсию, ты долго молчал, как все литературные генералы, и на страницах «Правды» даже обосновывал и подводил философскую базу под свое и других Героев да Ленинских лауреатов долгое гробовое молчание. Более того, все помнят, как о Ельцыне ты сказал: «У писателей России есть один президент, а у президента — один Союз писателей!» А раньше этого пытался оградить от моей критики и Горбачева. Помнишь?

14 декабря 1990 года в последний день работы Седьмого съезда писателей России, проходившего в Театре Красной Армии, я получил слово и, оскалясь, выплеснул на президента черный поток ненависти с целью отмщения. Должен заметить, что едва ли не вся процедура прошла под хохот и аплодисменты делегатов съезда. И только сидевший в президиуме Виктор Астафьев, тогда — свежий кавалер Золотой Звезды, встал и назвал мое выступление «диким вздором», о чем на другой день сообщили «Известия». Это было первое публичное выступление против Горбачева с такой высокой трибуны, как Всероссийский съезд писателей. Сажи Умалатова выступила на Съезде народных депутатов неделей позже.

«Литературная Россия», как принято, давала стенографический отчет о работе съезда, должна была дать, естественно, и мое выступление. Но звонишь мне ты, Юра, первый заместитель председателя СП РСФСР и, как предварительно решено в Политбюро, — завтрашний председатель:

— Володя, твое выступление не может быть напечатано. Боюсь, оштрафуют.

— Как так? Ведь это стенографический отчет. В нем должно быть бесстрастно отражено все, что было сказано с трибуны, и все, что произошло на съезде.

— Володя, твое выступление нельзя напечатать. Боюсь санкций.

— Да это же выступление, которое мне никто не заказывал, никто не визировал. Тут моя личная точка зрения, за которую только я сам и отвечаю.

— Володя, твое выступление немыслимо напечатать. Я опасаюсь…

Был такой разговор?

Выступление в ЛР не напечатали, в стенограмму оно не вошло. Так, дорогой однокашничек, в эпоху безграничной гласности ты оградил предателя Горбачев от первого удара со стороны нашей литераторской братии. И «санкций» ты опасался, скорей всего, не против Союза писателей или газеты, а против себя лично: вдруг ПБ не утвердит председателем Союза? А выступление мое появилось позже далеко от Москвы, в Краснодаре, в журнале «Кубань», — удар был сильно смягчен. И никаких санкций не последовало.

Итак, об очень важном в моей литературной работе — об оскалах и черных потоках на головы политических предателей родины — ты, рисуя мой литературно-политический портрет, умолчал. Честно ли это? Но умолчал и о писателях, утопленных мной в черных потоках злобы, ненависти и зависти, хотя таких, говоришь, было много и тебе «всегда было неловко читать» мои черные опусы о них. Ну, назвал бы хоть два-три имечка! Нетушки…

Нечто подобное твоему ярлыку («неустанная неприязнь к одаренным писателям») не так давно навесил на меня в «Литературной газете» Павел Басинский. Что ж, я его понимаю: по возрасту он просто не знает моих прежних, доперестроечных публикаций, а теперь, после контрреволюции, увы, действительно чаще всего приходится топить тараканов демократии в бурных потоках гнева.

Но на твоих-то глазах прошла вся моя литературная жизнь… Ты мог бы знать мои если не всегда восторженные, как о тебе и Сорокине пишут, то очень уважительные, хвалебные статьи о Горьком и Макаренко, о Маяковском и Светлове, Ушакове и Панферове, Смелякове и Симонове… да и о первых публикациях Солженицына. Тебе все это было «неловко читать»? Чего ж молчал? Ведь ни единого раза не возразил при полной возможности выступить с литературного Олимпа где угодно.