Живые люди

Васе-Хасану поначалу все нравилось, после Мухи[4] попасть в мастерскую такого мастера, поначалу было все нормально: зарплата стабильная, работа не пыльная, вернее, пыльная, но не трудная. Пролетело несколько скучных лет. А потом как-то все замельтешило, засуетилось, время погнало вперед. Один за другим рушились заказы на незыблемое – на памятники Ленину. Скульптор разнервничался и вдруг помер, ну и хорошо, лучше бы ему было не видеть уничтожение своих трудов – а ведь среди штампованных Ильичей попадались и неплохие – с живинкой, с прищуром, с человеческим лицом.

Разбивали все подряд – кувалдой. Хасану тоже велели сначала очистить мастерскую от Ильичей, а потом и от себя самого.

Колошматить гипсовые слепки одно счастье – уничтожать халтуру. Но в темном задрапированном углу Хасан нашел чудо – маленькую фигурку девочки, такую прекрасную, что сразу понял: Скульптор ее где-то украл. Покрутил в руках в поисках авторского знака – не нашел. Не знал, как быть, решил пока забрать домой, а потом передать родственникам. Хотя он знал, что Скульптор был одинок, и вдруг вспомнил, что однажды Скульптор проговорился: «А вот моя дочь…» И вгляделся в головку маленького чуда – и вправду похожа на отца, если он – отец.

Сам Вася-Хасан жил тоже одиноко, от него дважды уходили жены, и он зарекся заводить семью.

И вот опять приснились эти семеро. Непонятного возраста и пола. И не скажешь, что призраки или привидения – их телесность была совершенно бесспорна, тугие четкие очертания, независимость жеста, в них не было ничего рабского, советского, от них веяло чувством свободы, вызывая к себе безумный интерес Васи-Хасана. Да какого дьявола он Хасан, ведь нет уже того, кто придумал эту кличку. Да и Васей быть как-то неловко, ведь вот-вот сорок. А кто он вообще? Вечный ученик? Василий Игнатьевич Самохвалов – вот фамилия досталась!

Семеро стали появляться почти каждую ночь. Постепенно он начал их различать – вот один старик, крепкий, на кого-то похожий, суровый, молчит строго. Все они молчат. Но этот молчит особенно, смотрит мимо его лица, наискось как-то. Недоволен, но не зол, а огорчен.

А другой молодой, и тоже страшно знакомое лицо, вроде даже что-то бормочет, но непонятно, будто на чужом языке – бегло, невнятно, но интонации ясны, куда-то зовет.

А третий глаз не поднимает, только вниз, что-то там разглядывает.

Четвертый подмигивает, или это просто тик у него, но не Васе, а будто сам себе, убеждает себя в чем-то.

Остальные трое пока не выявились – черты расплывались.

Утром Вася-Хасан начал разминать глину, привычно так, легко, и вдруг стал лепить старика, сам не понимая зачем и как, – просто лепит, и, главное, получается что-то живое.

Еле дождался ночи – надо было постараться разглядеть гостей получше. Но от волнения вообще не смог спать. Под утро сморило на пару часов, но ничего не помнил, проснувшись.

Денег не было, жить было не на что. Все его дружки бедовали. Съездил к бабке в Кузьмолово, привез мешок картошки.

Работа продвигалась. Старик был уже готов. Он поставил фигурку возле той сказочной девочки – и понял: не то. Уничтожил к черту.

Пошел в аптеку, купил снотворное. Спать стал крепко, слишком крепко.

Однажды свалился днем. Жарко было очень. В прокуренной комнате появилась женская фигура. Он ее никогда не видел среди семерки. Черты были незнакомые.

Села рядом на диван, провела прохладной рукой по голове. Он понял: мама. Умерла от туберкулеза, когда ему года два было. Отца по фамилии Самохвалов он никогда не видел, он был прочерк. Может, это и не его фамилия. Мама и бабка – Кислицыны.

Когда проснулся, запах мамин остался. Легкий, летучий.

Картошка заканчивалась. Он опять поехал к бабке в Кузьмолово. Привез капусту в кочанах, картошку бабка не дала – самой надо. Спросил про мать – губы поджала и ничего не ответила. Молчаливая была. Да и сам он не болтлив. От него жены уходили со словами: трудно с тобой, Вася, все молчишь и молчишь, все своих лениных делаешь. Скучно.

На этот раз семеро пришли и расселись, будто позируя, непонятно на чем. Мебели у Васи – один диван.

Нащупал во сне блокнот, стал набрасывать, пока помнил.

Трое оказались совсем молоденькими, мальчишки-подростки. Может, братья? Но не близнецы – все разные.

Нашел на кухне кофе в зернах, разбил молотком. Сварил, выпил – горький, сволочь, а сахара нет.

Приснившиеся мальчишки лепились легко и весело, он их делал одним махом, получались как бы братья. Сравнил с фигуркой девочки – ничего, не стыдно.

От радости выскочил на улицу пройтись. Улица бурлила, митинги, плакаты, в магазинах пусто. Винный закрыт, но очередь стоит. Спросил, почему стоят, ответили – а вдруг, потом спросили: «А у тебя какой номер? Тут по записи».

На детской площадке трое пили из украденных из автомата граненых стаканов.

Сглотнул, пошел дальше. Вдруг замер как вкопанный. Перед ним стоял тот самый немой старик из сна. А глаза голубые-голубые, цвета святых в Ферапонтове. Бывал, видал.

Насквозь пронзил и исчез. Вася отвлекся на секунду – били рядом кого-то. Повернулся обратно – нет старика.