Живые люди

У Маргариты Тереховой в жизни и в ролях бывали такие моменты – как бы забытья, она уходила в астрал, и там происходила какая-то борьба, нам, собеседникам-зрителям, неизвестная. Об этой борьбе можно было только строить догадки – там, в зазеркалье, легко и свободно перемещалась Ритина мысль: то парила в небесных кущах, то тяжело и безнадежно опускалась в низовья ада. Рита прикусывала губу, взор замирал – и вдруг светлая и радостная улыбка освещала весь ее лик. Она возвращалась обогащенная новой силой и становилась опять Тереховой.

Теперь, когда она почти полностью ушла в свой загадочный мистический мир, улыбка изредка освещает склонившуюся к ней дочь, и Анечка радуется, надеясь, что мамочка ее видит, только заговорить не может.

Мистика была смыслом ее жизни. Рита подчинялась ей и оправдывала свои поступки полученными свыше знаками. Говорить об этом с нами, непосвященными, она не любила, боялась недоверия и усмешки.

В 69-м году в Театре имени Моссовета артистка Терехова получила роль сестры милосердия в моей первой пьесе, которая называлась «Прорыв», а в сценической редакции – «Была весна шестнадцатого года». Бабушка Риты Анна Адамовна по линии мамы Галины Станиславовны была медицинской сестрой на Первой мировой, память о ней хранили обрывки ее писем с фронта к дочери Галине, и последнее было не дописано… только обращение: «Девочки мои милые…» Мама рассказывала, что бабушка ушла к раненым в тифозный барак и не вернулась. Рита сразу поняла, что эта роль – ее, а уж когда под влиянием цензуры я заменила имя Марта (не знаю, откуда взялась Марта, но она была, и в черновиках Дашкевича самый пленительный его вальс для нашего спектакля был озаглавлен «Тема Марты») – заменила, не задумываясь, на свое собственное – Анна. Рита приняла это как знак судьбы – она будет играть судьбу своей никогда не увиденной бабушки Анны.

Позже она мечтала сыграть Юлию Вревскую – сестру милосердия во время Балканской кампании, – а это была совместная работа с Болгарией, которая подарила Рите встречу с актером Саввой Хашимовым и дочку Анечку. Но звезды не сошлись, сыграла Людмила Савельева. Рита переживала, а потом сказала: «Что я так мучаюсь, фильм получился очень средний, зачем мне это нужно».

Репетиции нашего спектакля проходили сложно. Партнером Риты был Вадим Бероев, ставший кумиром после фильма «Майор Вихрь». Они оба играли вымышленных персонажей, которые любили друг друга, но страшная тень грядущего уже нависла над ними – тень бездарной войны, тень страшной революции, тень бессмысленности человеческих чувств в наступающий век ада.

Режиссер Николай Мокин работал в манере черного юмора, даже в самых тяжелых моментах Брусиловского прорыва, чему и была посвящена тема пьесы, он находил живые смешные детали – и это еще больше усиливало ужас, а спектакль готовился к юбилею Ленина – ни больше ни меньше. Особенно блистали Олег Анофриев в роли бойкого офицерика и смешной солдат в исполнении Толи Адоскина. Однажды Завадский, великий и могучий, посетил репетицию и был удивлен веселому духу импровизаций. А сроки поджимали – апрель буквально висел перед носом, а с ним и премии, и награды, и рецензии в «Театральной жизни».

В очередной раз рассказав, как он, Завадский, перешел на сторону красных, Ю. А., как звали его в театре, попросил режиссера Мокина зайти к нему в кабинет.

Ничего хорошего не ожидая, Николай Александрович, человек независимого характера, опытный антисоветчик, не верящий в коммунизм с человеческим лицом, вернулся мрачнее мрачного – Завадский предложил ему в сорежиссеры своего сына Евгения Завадского, обещая общее руководство оставить за собой. Женя был крепким театральным режиссером, и Коля тоже, но в паре они потеряли себя.

Атмосфера сразу изменилась. Первым делом за кулисами возникло штук двадцать гробов, которые по моей легкомысленной ремарке упоминались в пьесе – это означало конец всякой белогвардейщины. Реквизиторши, тихо матюгаясь, били бока об эти деревяшки и проклинали автора, придумавшего такое безобразие. Однажды самая решительная остановила меня и сказала: «Ты еще девушка молодая, не знаешь, что это такое, к счастью, а мы знаем – нам таскаться с этим грузом нет никакого желания. Нельзя ли их хотя бы сократить до трех-четырех.

Я обещала, но мое мнение никого не интересовало, как и то, что я столкнулась с беспардонной актерской отсебятиной, – мои так тщательно выписанные диалоги летели к черту, почти каждое слово заменялось похожим, но не моим. Потом я привыкну и даже буду находить смысл в этом желании обмять текст под себя. Но тогда страдала и даже на репетиции по указке Завадского дрожащим голосом попросила произносить текст поаккуратнее. Но это не касалось моих любимых – Терехова и Бероев были безупречны.