Живые люди

Мы двинулись. Мы буквально поползли, мы еле-еле шевелились. Индеец был молчалив и невозмутим. Наконец ровная тропа и вот-вот мы рванем галопом. Но индеец не прибавляет скорости. Трясемся недолго, и вдруг индеец буквально обрушивается в некий увал – мы только успели увидеть хвост его коня, и уже следом туда же ухнули двое подростков на своих скромных кобылках, следующей иду я – тропинка действительно оказывается очень крутой, и я еле удерживаю баланс и вцепляюсь в поводья. За мной, судя по кряжистому кряканью, спускается наш чегемец – все молча, как будто идем на кабана.

После осторожного спуска выходим на ровную, но узкую дорогу и наконец, вот сейчас – загалопируем по прямой, индеец и подростки именно так и поступают, а моя лошадка вдруг встает – и ни с места. Я ее подталкиваю и думаю: наверное, надо сказать какое-нибудь индейское слово. Поворачиваюсь к Фазилю в отчаянии – понимаю, что он негодует, но он невозмутим, как индеец, и говорит мне негромко: «Твоя лошадь делает свои дела, сделает и пойдет!»

И я поняла: физиологию надо уважать.

И действительно, через какое-то время моя лошадка что-то забормотала, отряхнулась и двинулась вперед. За мной Фазиль.

Но как же мы с ним рванули на открытом месте, какое ощущение счастья! А у Фазиля еще и детства, его Чика, его дяди Сандро, его старого Хабуга. Мне казалось, мы мчимся наперегонки и обгоняем индейца. Просто летим. Мы обгоняем время.

И это запомнилось ему из всей нашей поездки больше всего. Я уверена.

Габриловичи

Семидесятые годы. Я на курсах сценаристов и режиссеров. Это такая божественная синекура: ты смотришь по три-четыре фильма каждый день и за это получаешь весьма ощутимую в те годы стипендию – сто рублей.

К нам приходят самые замечательные люди, и мы их снисходительно слушаем – ну что они могут нам рассказать, они все устарели.

Но кое-кого мы все же уважали: вот Евгений Иосифович Габрилович – совсем не молодой и совсем не киношный (в те времена в моде были интеллектуалы), высокого роста, в роговых очках и очень остроумный.

Он был мягкий, нежный, говорил обтекаемо и со всем соглашался. Про то, как писать сценарий, он говорил: пишите прозу, самую обычную прозу – рассказ, нет, конечно повесть; описывайте все, что видите, слышите, и не забывайте запахи, это очень важная часть сценария; можно мысли, можно воспоминания – главное, чтобы это все было живое и каждый мог бы сказать – это я, это про меня.

В наше прагматичное время сценарии пишут иначе. Но тогда их печатали в специальном журнале «Альманах киносценариев» и читали взахлеб. Особенно сценарии заграничных фильмов, которые невозможно было увидеть.

Однажды мы собрались в квартире Габриловичей. Нины Яковлевны уже не было. Вместо нее висел портрет невероятно красивой гордой женщины, которая никак не монтировалась в моем представлении с тихим нашим преподавателем.

Именно в это время Авербах снял фильм «Объяснение в любви» по мотивам прозы Габриловича «Четыре четверти», где он описал любовь всей своей жизни с убийственной честностью к самому себе. Рефреном звучала фраза, которая запомнилась навсегда: «Но Филиппка она не любила». Как же страшно признаваться самому себе, что женщина, с которой ты прожил всю жизнь и которая родила тебе сына, никогда тебя не любила. Я не знаю похожего примера.

И тогда я полюбила Габриловича. Уже старенького, седого, уже овдовевшего, спасающегося среди молодой кинематографической поросли.

Я показывала ему свои сценарии, слушала, что он скажет. Никаких указаний он, конечно, не давал, он делился чем-то своим, любил рассказывать про своего сына Алексея, который тогда был уже признанным кинодокументалистом.

И я решила написать то, что в наше время называлось «заявка на сценарий» – с внутренним монологами.

* * *

Женька бродит по квартире и вдыхает запах – дома, кофе и Ниночкиных духов. Ниночки нет, а духи остались – свидетельство их долгой сложной жизни, от которой остались лишь воспоминания.

Да и какой он теперь Женька, он – почтенный Евгений Иосифович, а она, его жена Нина, – вот на портрете. Смотрит на оставленный ею мир недовольным взглядом – столько всего недоделано, опять Женька хлеб не убрал – зачерствеет, Алексей опять загулял, новая теперь у него любовь, а вот пятно на скатерти, вывести немедленно, но…

Как пишется сценарий – да так и пишется: воспоминания, детали и запахи… да, конечно, запахи. А уж как режиссер решит этот вопрос – его дело. Кто-то примет за причуду старомодного автора, а кто-то справится. Как пахнет в «Зеркале» у Тарковского сухое шелестящее поле с Тереховой, ожидающей своего любимого. Да, конечно, звуки, но ими займется звукооператор. Терехова – самая любимая Лешкина жена – нет, это не Лешкина любимая, это его, Жени, любимая – запутался старый сценарист. Как она ему нравилась – нет, Майя Булгакова тоже нравилась да еще внучку Машку подарила. Что и говорить, Лешка – красавец, глаз не оторвать, весь в мать. А с возрастом вдруг обернется копией отца.

Как записать словами ощущение одиночества?

А ведь он был у Мейерхольда тапером. Сейчас уже об этом можно говорить.