Живые люди

Через полтора часа Кривоносова вернулась в приемную комиссию и протянула ворох бумаг.

– А-а, драматург, – узнала ее все та же дама, но прежнего восторга не выказала. – А чего ты мне даешь?

– Это пьеса, одноактовка, «Разговор с Герценом» называется.

– Кто же так подает? Ты из деревни, что ли?

Кривоносова была с Чистых прудов, но отчего-то не стала признаваться в глупости, а просто кивнула.

Ответственная за драматургию выглянула из кабинета и ухватила уходящего по коридору приятного средних лет человека.

– Виктор Сергеевич, – взмолилась дама, – погодите, тут по вашей части, девочка принесла пьесу.

– Ну давайте, – приветливо согласился Виктор Сергеевич, – я посмотрю.

Но, увидев все тот же мятый ворох, спросил:

– Что это?

Кривоносовой показалось, что ее сейчас выгонят, но терять было нечего:

– Это я только что написала. С памятником поговорила.

– С каким памятником, – заинтересовался маститый классик, ожидая, очевидно, ответа «Ленина».

Но Оля сказала:

– Герцена А…

Классик всмотрелся в текст. Слева было написано Герцен А., справа Кривоносова О. – справа шли реплики: короткие и веселые:

«– Здравствуйте!

– Как дела?

– У вас сердце болит?

– Да нет, не очень.

– Валокордин надо принимать. Как моя мама».

И дальше в таком духе страниц двадцать – на левой половине листочков был текст, а правая оставалась чистым полем для творческих экспериментов.

– Беру, – сказал Виктор Сергеевич и обратился к драматургической даме: – Виктория Лазаревна, не в службу, а в дружбу, напечатайте сей текст в трех экземплярах.

– Для вас все что угодно, Виктор Сергеевич. А завтра на премьеру в «Современник» можно? Два? У меня муж очень «Современник» любит.

Вот так Оля Кривоносова стала любимой ученицей классика. И соответственно, студенткой Литинститута – остальные экзамены было даже смешно сдавать, настолько все прочие: поэты, прозаики – были дремуче необразованны. Критики и переводчики – пограмотнее. Один даже назвался племянником Блока.

И вот ранняя зима семидесятых. И Оля Кривоносова идет в театр Моссовета на «Бунт женщин» с двумя билетами, прикидывая, кому бы продать второй. С деньгами было не ах, мама болела, папа тянул лямку, преподавая историю КПСС на заочном отделении. А деньги нужны были, чтобы купить заветную мечту – сумочку через плечо на тоненьком ремешке. Собственно говоря, сумочка у нее уже была – как бы в долг. А долг платежом красен – мама любила эту поговорку, а папа нет.

На Оле вязаная шапочка и шарфик в цвет друг другу, через плечо висит сумочка на ремешке. В сумке лежит свежий хрустящий батон – купила в Елисеевской булочной, вырвавшись в обеденный перерыв за хлебом.

Солнце, конечно, давно село. Но пушистый нежный снег сыпал на московские мостовые. И казалось – вот оно, счастье, чистое, светлое, ненаглядное.

Народ бодро шел по скверу к театру. И никто не спрашивал лишнего билетика – как назло. Оля решила подождать.

Погуляв возле входа, Кривоносова заметила одинокую фигуру, притулившуюся в дальнем углу от входа за афишами. Старик был в чем-то темном, обычном, но поза выглядела странной – он как будто чего-то просил, протягивая руку. Или просто замерз без перчаток. И тут Кривоносова заметила страшное – он был босой. Просто стоял на припорошенном снежком каменном объемистом парапете совершенно синими ногами, которых, очевидно, вообще не чувствовал. Олю обуял ужас – она ощутила лед парапета под своими ногами. И бросилась к старику. Когда подошла, тот отвернулся.

– Что с вами? – спросила Оля.

Он молчал. Из здания театра донесся первый звонок.

– Знаете что, – сказала Кривоносова, – у меня есть лишний билет, пошли, а там поговорим.

Хорошо сказать – а кто его пустит? Оля судорожно соображала. Народ шел густой толпой, и на них никто не обращал внимания.

Оля встала спиной к деду и подперла его, как бы уложив себе на спину. Сумка проклятая повисла на шее и мешала видеть. Со стороны это напоминало соитие крабов, но шел снег и всем было плевать. Оля намотала ему на ногу свой красный шарф, на вторую приладила шапку. Хотя было жалко. Потом вручила деду сумку, которую он взял, как ребенка, прижав к груди, и, железной рукой подперев его тело, потащила к входу.

К счастью, именно в этот момент подошла большая группа сотрудниц одного предприятия, и среди них, незамеченные, они прошли в блаженное тепло театра. Дальше дед никуда не хотел – он хотел прижаться к зарешеченной деревянными планками батарее и остаться с ней навсегда. Но Оля хотела на спектакль.

Она проволокла его в фойе, где был гардероб, и усадила в стороне от публики на бархатный диванчик. Тем же жутким голосом старшины из кино гаркнула:

– Не спать! Убью!

Содрала со старика пальто и шапку и бросилась в гардероб. Дали второй звонок. Получив номерок, Оля вернулась к бархатной банкетке и не застала там никого. Оглядевшись, заметила деда, который спускался, держась за стенку, вниз, куда вела стрелка «Туалеты».

Оля побежала за ним и застала момент его исчезновения за дверью «Для мужчин». Самой захотелось немедленно, но разве отойдешь. Приплясывая, Оля дождалась первого вышедшего и спросила:

– Как там мой дедушка?