Живые люди

Рабочие разбирали декорацию только что оконченного спектакля. Оля видела как бы изнанку сверкающего весело раскрашенного мира. Но именно это ей и нравилось. И она сказала себе буквально словами героя Булгакова, которого тогда еще не читала и даже не слышала такой фамилии: «Этот мир – мой!» В этом мире не было горя, не было голода, не было смерти. В этом мире жили веселые здоровые люди, которые любили театр.

Они шли почти в полной темноте. Путь им указывала дорожка, устланная крошечными светящимися фонариками, вмонтированными в пол.

Старик шел уверенно. Очевидно, у него было ночное зрение, как у кошки.

Оля сверяла каждый шаг с электрическими сигналами, боясь оступиться и что-нибудь сломать.

Дверь в коридор за кулисами была открыта. Когда они шагнули – увидели целую толпу актеров, что-то яростно обсуждающих. Кто-то курил как раз под объявлением «Не курить».

Один из актеров, она его запомнила по спектаклю – очень веселый вихрастый, увидел их и вдруг закричал:

– Колька, зараза, вот ты где? А мы ищем, ищем! Иди к доске – завтра репетиция.

Оля замерла. Актеры, совершенно спокойно пожимали руки старику, только толстяк, непохожий на артиста, спросил:

– Николай Алексеевич, а вы чего босиком?

– Товарищи, – с отчаяньем сказала Оля, – берите вашего Николая Алексеевича, отдайте мне только мою шапку и шарф.

Но актерское братство сначала покуражилось, потом кто-то принес обувь, а вихрастый стал снимать обмотки с ног старика.

Старик, к слову сказать, оказался совсем не стариком – лет под пятьдесят.

Оле вручили шапку и шарф, довольно замызганные. Надевать их не хотелось, скрутила жгутом – и в сумку.

– Ну, до свидания, – сказала Оля Николаю Алексеевичу, – рада была познакомиться. А вы здесь кто?

– А он здесь режиссер, – сказал вихрастый.

И на эту фразу тут же отозвался бархатный голос из открывшегося лифта:

– И кто здесь режиссер?

– Вы, вы, ЮА, – закричали актеры.

Из лифта вышло Божество. Высокое, статное, красивое, не скажешь старик, – с белым венчиком чисто промытых волос. Оно, Божество, оглянулось и вдруг нахмурилось:

– Милая барышня, не имею чести знать, кто вы, но извольте снять пальто. Это храм, а не проходной двор.

Николай Алексеевич засуетился и стал судорожно срывать с себя верхнюю одежду.

– Простите, ЮА, – сказал он нормальным человеческим голосом, – мы тут репетировали сцену у проходной.

Божество подняло руки в жесте – мол, сдаюсь, и отправилось к выходу.

– А мне куда? – спросила Оля у вихрастого. Он внушал доверие.

Тот оглянулся и крикнул:

– Вадим, ты к выходу, проводи девушку, будь добр.

Мимо шел майор Вихрь из одноименного фильма, который Кривоносова буквально вчера посмотрела по телевизору. Онемев от благоговения, Оля двинулась за своим кумиром.

– Эй, спасительница, – звучным голосом произнес Николай Алексеевич, ваше имя, прошу!

– Оля, – пискнула Кривоносова.

Майор Вихрь стоял, подергивая ногой – спешил, видно. Оля решила продолжить путь, но Николай Алексеевич не отставал:

– А профессия?

Тут Оля обозлилась на снисходительную интонацию и сказала:

– Драматург!

Здоровый смех гаркнул в курилке, принизив вальяжность вчерашнего босяка. Но босяк не унимался:

– Жду пьесу. Принесешь?

– Обязательно, – заверила Кривоносова.

Дальше она только бежала – по двору, по эскалатору, по улице и даже по лестнице на пятый этаж, потому что лифт был сломан.

Мама с папой делали вид, что спят.

Оля похлебала из холодной кастрюльки на кухне борщ и села на свое любимое место возле раскладушки – между рамами! Стены старого дома были очень толстые, и внутри двойных рам можно было ощущать некоторое «прайвеси». Оля сидела и смотрела вниз на улицу Кирова. Народу не было, прополз одинокий пустой троллейбус. Так хотелось чего-то очень-очень-очень сильного.

– Аля, – тихо сказала мама, – папе рано вставать, ложись.

Но Оля еще сидела и сидела и смотрела на Москву с пятого этажа и мечтала о театре. Может, и вправду пьесу написать.

– Аля, – сказала мама измученным голосом, – когда ты так сидишь, я все время боюсь, что ты упадешь.

Но именно в этот момент Оля Кривоносова меньше всего на свете хотела упасть.

* * *

В исторической библиотеке Кривоносова заказала несколько книг и материалов на тему брусиловского наступления. Почему ее заинтересовал шестнадцатый год? Услышала по голосам, что Солженицын работает именно над этой темой. Меньшего она не хотела.

Разложила перед собой книги и пала духом: даже прочитать это невозможно, а уж хоть как-то осмыслить – даже думать нечего. В сердцах ругнув писателя-диссидента, она выбрала с нечеткой печатью рукопись под названием «Прорыв» неизвестного автора, вернее просто первый лист был утерян, но, судя по пожелтелости бумаги, ну не менее пятидесяти лет назад.

«“Прорыв”, – вот и название», – подумала она, и придвинула к себе блокнот.

Тяжелый труд – плагиат. С Герценом говорить было легче.