Живые люди

– Завтра, – говорю я отёкшим бледным ступням. – Зав-тра.

Мы возвращаемся к горячей оранжевой точке костра, и пёс, тяжело припадая на переднюю лапу, ковыляет за нами.

– Завтра, – говорю я и ему тоже.

Вернувшись к костру, я наклоняюсь над спальным мешком и проверяю девочку – жаркую, спящую, мою. Мне нужно понюхать крошечную влажную щёку и шепнуть в спутанные лёгкие волосы – «завтра». Завтра. Мишка сидит у огня, локти растопырены на широко расставленных коленях; круги под глазами, тёмные тени на щеках, возле левого ботинка – беззащитно распахнутый рюкзак.

– Сколько осталось? – спрашиваю я вполголоса.

– Шестнадцать банок, – шепчет он. – Мясо или рыба? – и протягивает мне безликий жестяной кружок без этикетки.

Ничего, думаем мы без слов, пока я втыкаю консервный нож, слизываю с ребристой крышки выступивший сок, подцепляю пальцами колючие шпротные хвосты. Завтра. Нам всё равно не хватит на обратный путь, не хватит на пятерых. Позади, далеко, под наспех застеленной рубероидом крышей мы оставили ещё три с половиной коробки плоских банок-близнецов – слишком много, чтобы тащить на себе к железной дороге. Слишком мало для того, чтобы дожить до следующей весны. Мы не умеем принимать роды, а пойманная нами рыба, развешенная сушиться на солнце, гниёт и пахнет смертью. У нас всё равно нет выбора. Нам нужен этот поезд.

Наутро мы просыпаемся, замёрзшие, с мокрыми от росы ресницами, и уменьшаем количество банок до десяти.

– Ешь, – говорю я Ире. – Тебе нужно поесть.

И она с отвращением глотает жирную холодную треску – затем лишь, чтобы спустя минуту закашляться, побледнеть и выплюнуть прямо себе под ноги кучку почти не изменивших цвет белёсых скользких кусочков.

– Ненавижу рыбу, – говорит она, задыхаясь и вытирая рот рукавом. – Ненавижу, ненавижу эту чёртову рыбу. Нет ни у кого солёного огурца? Или лимон, лимон бы очень подошёл.