Живые, пойте о нас!

Бой шел в пороховой мгле, рассекаемой вспышками гранат и выстрелов.

Внезапно Тепляк услышал знакомый голос.

— Да це ж ты! — кричал одетый в армейскую форму здоровяк. Это был недавний кронштадтский моряк Петро Тацюля, ушедший на сухопутье. Он сражался в группе Кирейцева.

Матросы повеселели:

— Нашего полку прибыло!

Стреляя на ходу, бойцы продвигались вверх но деревянной лестнице.

Наконец выстрелы наверху смолкли. В груде щебня, у искореженных взрывом пулеметов, лежали тела убитых гитлеровцев.

— Кажется, всех уложили, — зло проговорил Тепляк.

Но из-за разрушенной стены вновь грохнула автоматная очередь.

Тепляк швырнул туда одну за другой две гранаты. Странной показалась ему внезапно наступившая тишина. Он вышел на чудом уцелевший балкон. В парке слышались хлопки выстрелов, подымался густой черный дым. Моряки наступали. Откуда-то из-за разодранной тучи мягким лучом брызнуло осеннее, уже высоко стоявшее в небе солнце. Полюбоваться этой картиной склонному к мечтательности Тепляку не удалось.

Через несколько минут началась новая атака. Взвизгивали пули, взбивая фонтанчики пыли. Фашисты стреляли из-за деревьев почти в упор.

В небе появились самолеты. Они летели низко над парком. Стремительные тени черными крестами падали на высвеченные солнцем аллеи. Вместе с небольшими бомбами опускались листовки. Ветер относил их в сторону моря. Одна упала в ров Эрмитажа, где отстреливались моряки. «Из Кронштадта будет море, из Ленинграда— поле», «Дамочки, не ройте ваши ямочки», — прочитали бойцы безграмотную стряпню белогвардейских холуев Гитлера, заготовленную впрок для ленинградцев, рывших оборонительные сооружения вокруг своего города.

Послышались насмешливый свист, хлесткая ругань. Отбомбившись, самолеты ушли. По земле стлался едкий пороховой дым. Он тяжелыми волнами окутывал деревья, оседал на ржавых листьях.

Выпала редкая минута затишья.

— Теперь бы, ребята, поесть…

Десантники грызли сухари, наспех открывая ножами банки консервов, доставали мясо, крупные желтые бобы.

И говорили обо всем на свете, только не о бое.

— Вот у меня… — сказал задумчиво Алексей Степанов.

— Опять про свою из Петергофа?

— Про нее…. Как подумаю, что здесь фашисты, сердце кровью обливается.

— Знаем — любовь!..

— А она, брат, не котелок, не потеряешь, — устало протянул моряк.

Молчал только Тепляк. Он лежал на спине и рассеянно смотрел в небо, тяжело переживая все случившееся: бой, гибель командира, товарищей…

Постепенно стихли и голоса других. Моряки услышали лязг гусениц. Танки круто развернулись на балюстраде Большого дворца и тут же открыли огонь по занявшим оборону десантникам. К небу взлетели черные столбы земли, в ноздри бил тошнотворный запах тротила.

Осколок ударил Михаила Тепляка в надбровье. Он упал головой на автомат. Володя подполз к другу, пытался приподнять его. Глаза Тепляка были полуоткрыты, глядели осмысленно. Но сердце уже не билось.

— Прощай! Фрицы за все заплатят… — Володя вытащил автомат Тепляка, поцеловал товарища в губы.

Танки продолжали обстрел Эрмитажа. Немецкие солдаты, прячась за деревьями, высматривали в парке черные бушлаты, следили за вспышками винтовочных выстрелов. Отстреливаясь, десантники отходили на юг. И там слышалась флотская «полундра».

В Эрмитаже в обороне залегли пехотинцы.

Комиссар Петрухин лежал за бруствером наспех вырытого окопа. Он был черен от копоти, словно шахтер, вышедший из угольной лавы.

Все, чему был верен этот человек, — его комсомольская юность, партийная зрелость, жизнь государства, которое и он помогал строить, — соединилось в последнем его назначении.

Петрухин думал о людях, которых он вел в бой.

Огромные пространства, где наш народ бился с фашизмом, сосредоточились для него на этом плацдарме, на перерытых траншеями, перекрытых завалами деревьев аллеях, где воздух, земля в пожухлых листьях были крещены струями огня и свинца.

В этом ожесточении, грохоте и лязге время словно остановилось. Но день все-таки длился, и где-то в его середине десантники уже заняли всю прибрежную линию обороны.

Группы моряков выбили немцев из дворцов Марли и Монплезир. Фашисты не принимали ближнего боя. Они отходили к Большому дворцу.

В окопе, рядом с Петрухиным, командир пятой роты Вадим Федоров. Петрухин и раньше, в предвоенные месяцы их совместной службы, по достоинству оцепил этого собранного, уравновешенного человека. Теперь они словно побратались.

«Если останемся живы, — думал Петрухин, — эта дружба уже навсегда!»

О чем беседовали они сейчас?

О том, что не работает рация. Она разбита. Связь с Кронштадтом не установить.

Петрухин тяжело вздохнул: «Ох, Вадим, Батю бы к нам…»

— Что будем делать? — как бы повторил он молчаливый вопрос Федорова. — То же, что делали до сих пор: драться! К ночи нам должны подбросить боезапас из Кронштадта.

— А если нет, — снова ответил он на непрозвучавший вопрос, — все равно будем пробиваться к Ораниенбауму.

Посовещавшись, решили, что временно штаб отряда лучше расположить в Монплезире. Там сейчас разместился перевязочный пункт.