Живые тридцать сребреников

Мира включила воду. Сверху и с боков ударили теплые струи, все окутал водяной туман. Мира парила в нем, как сказочное виденье. С волос по плечам и дальше вниз мчалось искрящееся безумие, переливы несущихся капель ласкали тело, струи и брызги заполнили пространство и уничтожили его, сделав единым. Отгораживавшая Миру построенная ею стена исчезла, пустота между телами и в душах растворилась, заполнилась текущим блеском.

Сергей глядел на подставленное бурлящим потокам лицо. И не только на лицо. Мира не отвернулась. Она знала, что ему нравится смотреть. Она делала это для него.

За время совместной жизни он изучил ее тело вдоль и поперек. Сергей знал каждый из жмущихся друг к дружке пальчиков с перламутровыми личиками — знал в лицо. Знал каждую выпуклость и каждую из складочек, их цвет, запах и вкус. Молочная, как у младенца, по-детски гладкая кожа Миры — словно крем десерта или перина родного дома: залезаешь под одеяло и тонешь в ней, и забываешь, что где-то существует полный тревог и забот ненужный мир. Если Бог Миры (представим на минутку) вдруг существует, то именно Он решил сделать Миру особенной, такой, какой она в итоге получилась. Нет сомнений, что над ней Он трудился с большим энтузиазмом, чем над прочими: с восторженным усердием сглаживал округлости, тщательно и с великой любовью проделывал несущие радость и благоговение впадинки, касанием божественного резца подправлял каждую линию, чтобы гипнотизировала взор и руки и открывала Избранному ворота в мир грез.

В рай. Тот самый, в который верила Мира. Сергей представлял его себе по-другому.

Если бы Сергею дали кусок глины размером примерно с него самого, он безошибочно, на одних рефлексах, на запечатленных в нервных окончаниях ощущениях отсечет все лишнее, добавит где надо, и получится Мира — такая, какая есть, от и до.

Есть одно «но»: глина для нее не подходила, была слишком груба. То есть, в результате это была бы не Мира. Ее олицетворение следовало лепить из пластилина — вязкого, нежного, шелковистого. Или из снега — холодного и рассыпчатого, иногда — твердого, как лед, иногда — влажного и мягкого.

Нет, пластилин и снег — не то. Разве передадут они осязаемость сладости, ее обволакивающую ауру, что ощущалась каждым нервом и каждой клеточкой тела? Нет. Миру следовало делать из шоколада. Из белого шоколада. Для точности образа — наполнить сгущенным молоком и посыпать перцем.

А все, что не шоколад — не она.

В глаза било счастьем. Как же нравилось зарываться в него носом, тереться щеками, покусывать, щекотать и облизывать, накрывать ладонями, гладить, мять и играть, как маленький, а потом — как большой…

Поверх счастья лежал желтый крестик. Знак, что хозяев у счастья — несколько.

Вспышка в глазах.

Гнев. Отвращение. Ненависть. Ярость.

Любовь.

В конце — все равно любовь, всегда. По-другому Сергей не мог. Что бы ни происходило — после зимы, самой злой и долгой, приходит весна. Даже на планетах-исключениях вроде Калимагадана. Весна — не особенность чьей-то местной погоды, это неотвратимая вселенская стихия. Изменение к лучшему. Холод сменяется теплом, льды текут, настроение поднимается. Картинка перед глазами обретает краски. Весна. Не время года, а состояние души.

После зимы всегда приходит весна. И однажды она придет к Мире.

К Сергею весна уже пришла — в нем все неистово жило, ныло, трепетало, рвано стучало, клокотало и вибрировало. Он сделал шаг и поцеловал Миру.

Она не ответила. Но приняла его ласку.

Человеческое счастье — оно просто и незамысловато. Быть вместе. Быть рядом. Обнимать, прижимать к себе и чувствовать биение родного сердца. Смотреть друг на друга, ложиться спать вместе и вместе воспитывать будущих детей. Любить их и друг друга и жить дальше — для себя и для них. Вместе. Навеки.

Мира. Несмотря ни на что — близкая и единственная подруга, и других не надо. Любимая женщина. Умелая хозяйка. Заботливая и неутомимая любовница.

Сергей придвинулся к Мире.

Она просто стояла. Не сопротивлялась. Ждала.

Он привлек ее к себе.

Грудь обожгла соприкосновением, животы сомкнулись. Крестик спрятался в раздавленной друг о друга плоти.

Ладони трогали, оглаживали, теребили, бережно сдавливали, жестко мяли, носились, взмывали вверх и опускались в сокровенное. Губы настаивали. Язык намекал. Мира обреченно выдохнула, ее руки поднялись и обняли ответно.

Мира. Боль и радость. Горечь и сладость. Его Мира.

Его! Вопреки и назло.

* * *

На глаза постоянно попадались новости о Вике. Ни спрятаться от них, ни скрыться. Как же, герой дня. Достойный сын планеты, взрастившей такой изысканный и могучий талант.

Картина удалась. Успех, восхищение, чудесные рецензии… Никто не ожидал, но ажиотаж быстро сменился запретом на демонстрацию из-за крамольной идеи. Бунтарство Вика в очередной раз сослужило ему плохую службу. Вместо успеха — забвение и временное отстранение от конкурсов и выставок. Насколько временное? Пока не исправится. Иными словами, пока официально не повинится, не откажется от прежних работ и не нарисует нечто общественно полезное и идейно правильное. То есть, зная Вика, навсегда.