Живые тридцать сребреников

— Это было трудно. Страшно. Жутко. Сознание померкло, я увидел тьму. Затем ее пробил свет. Глаза открылись, я обнаружил себя лежащим на тюфяке в пирамиде маяка. Батюшка Матвей спас меня, глупого, ничего не знавшего о жизни и смерти, при этом верившего, что знаю все. Он спас меня от величайшей непоправимой ошибки — от греха самоубийства. Когда он увидел, что я очнулся, то заглянул в глаза, долго выискивал в них что-то, потом улыбнулся и с чувством, будто с плеч упала гора, произнес странную фразу. Он сказал всего одно слово: «Дождался». О том, что он хотел сказать, я понял только со временем. Я позвонил родителям и сказал, что теперь живу в маяке. Мои последние картины, если ты их видела, нарисованы там. Отдавая почти все свободное время живописи, я жил собственной жизнью, батюшка Матвей — своей. Он мне не мешал. Как выяснилось, он ждал. И дождался. Об этом и была его провидческая фраза при моем спасении. Глядя на него, слушая его, наблюдая за его спокойной размеренной жизнью, в которой не было места глупым терзаниям по несущественному, однажды я понял, для чего мы живем, и понял, как жить дальше. Неожиданно мне открылась Истина. Именно так, с большой буквы, то, что всегда перед глазами у каждого, но мы не видим этого, потому что не хотим видеть, потому что заняты другими делами, которые кажутся нам важными. Но: имеющий уши да услышит!

Мира слушала. Она хотела услышать другое, но Вик говорил, его слова цеплялись за разбежавшиеся мысли, втекали в подсознание и создавали странное внутреннее неудобство. Будто костюм вдруг стал жать, а не менее привычная обувь — натирать. Мира верила Вику. Она пыталась найти в его словах больше, чем он говорил, и находила, и старалась понять, если не умом, то душой. Или ей казалось, что находила и понимала. Но она слушала, а имеющий уши, как сказал Вик, да услышит.

О картине он говорил вскользь, будто главным было другое. Так и казалось весь вечер. Мира старалась изо всех сил, из кожи лезла, чтобы у него все получилось. Своим поведением она оскорбила Сергея. Но разве можно было иначе? О чем мечталось столько лет — происходило наяву. Это был шанс, предоставленный судьбой — шанс изменить жизнь, шанс исправить ошибки, шанс переломить ситуацию, направить ее к лучшему, чтобы «всем плохо» каким-то чудом превратилось во «всем хорошо». Пусть хотя бы двоим.

А потом Вик собрался и ушел. В это невозможно было поверить. Ни в одной из начатых тем не поставлена точка.

Весь вечер, пока происходило позирование, Сергей напоминал ледяную статую — от него веяло морозом, слова кололи, эмоции отсутствовали или тоже превратились в лед. Он вышел проводить Вика. О чем им разговаривать? Выяснять отношения? Делить Миру между собой без нее? Но делить нечего, своим уходом Вик показал, что отныне он не соперник и ни на что не претендует.

Мира ждала дома. Она так и не оделась. Нарочно. Она — падшая женщина, которая жила с одним, а хотела другого. Нет смысла изображать перед Сергеем не ту, кто она есть. Маски сброшены.

В груди сидела заноза, хотелось реветь, кричать, рвать волосы и бить того, кто попадется под руку. Но ближе Сергея у нее теперь не было никого. Вику Мира понадобилась только для картины. Сергея очень хотелось ударить и даже придушить. И одновременно — обнять и плакать у него на шее.

Сергей вернулся хмурый, но не злой.

— Вик просил передать, — сказал он, — что благодарен и больше не побеспокоит.

Мира опустилась на кровать.

Вот и конец мечтам. Конец надеждам. Конец всему.

— Обними меня, — тихо попросила она.

Потом они ужинали. А когда выключили свет и каждый привычно занял свою сторону кровати, Мира нарушила устоявшийся порядок. Она сделала первый шаг — ошеломительный, ранее невообразимый, как бы соскучившийся и дорвавшийся до запретного лакомства. Было видно, что сначала Сергей принял его за благодарность. Но за «сначала» последовало «потом», и он заснул абсолютно счастливым.

Это действительно была благодарность. За все. За боль, которую Мира причиняла ему вечными мыслями о другом. За поддержку. За долгую безоговорочную любовь.

Но не думать о Вике Мира не могла и позвонила ему сама. На следующий же день.

— Я занят, — сухо ответил он. — Перезвоню, когда смогу. Но ничего не обещаю, я очень занят.

Он не перезвонил. И не стал бы, ведь нужен повод, чтобы объяснить причину звонка Сергею, если вызов раздастся в его присутствии. Сказать, что это ответ на просьбу Миры, Вик не сможет, это значит подставить ее, а позвонить по собственной воле он не мог, потому что дал слово не беспокоить.

Нужно ждать, когда Вик закончит картину, тогда и повод будет, и время.

И все же через несколько дней она вновь послала вызов. И снова. И снова.

Безрезультатно.

О чем он спрашивал при встрече? О ее отношении к христианству. Она никак не относилась, оно было ей почти неизвестно, только отрывочные бессистемные сведения из разных источников.