Живым не брать

— Вы бы заодно спросили, не прячу ли я в квартире мужчину, которого приходится брить.

Он захохотал беззаботно, ударив ладонью по подушке, но вдруг схватился за плечо и поморщился. Выждав, когда боль пройдет, сказал:

— Это пример женской логики. Как раз мужчина, которого вы прячете, и просит бритву.

— Так и быть, постараюсь вам помочь.

После завтрака, состоявшего из бутылки кислого молока — айрана, свежих домашних лепешек и винограда, она собралась уходить.

— Надолго? — спросил Таштемир ревниво.

— Туда и обратно. Только получу зарплату.

— Не ходи, — предложил он. — У меня есть деньги.

— А как вы оцените, неуловимый капитан, поведение одинокой женщины, живущей от зарплаты до зарплаты, если она не появится вместе со всеми у кассы?

Он вздохнул и попросил:

— Только недолго, ладно?

Она кивнула:

— Ладно.

Перед обедом он принял душ. Много раз обдавал себя то горячими, те ледяными струями. Затем, до красноты растер тело махровым полотенцем. Рана на плече почти затянулась и лишь слегка ныла, когда он ее касался. Наконец-то с наслаждением выбрил щеки безопасной бритвой, купленной Тамарой Михайловной, оставив усы. Из зеркала на мир глядел знакомый, но не сразу узнаваемый человек.

Из ванной он вышел свежий, помолодевший. Тамара Михайловна посмотрела на него долгим изучающим взглядом. Он подошел к ней и положил руки на ее чуть покатые плечи. Ладонями ощутил, как она напряглась. Тогда он с нежной силой притянул ее к себе, уткнулся лицом в шелковистые волосы, нежно поцеловал в шею…

Потом они долго лежали, оглушенные счастьем внезапной близости. Она первой нарушила молчание:

— Ты женат?

— Был, — ответил он, и она уловила в его голосе затаенную горечь.

— Развелся?

— Знаешь, у нас это не принято. Она умерла…

— Ты ее любил?

Теперь скрытая горечь звучала в ее вопросе.

— Не надо трогать прошлого. Мне хорошо сейчас, потому что полюбил тебя.

— Так сразу?

— Влюбляются либо сразу, либо никогда, — твердо сказал он и снова притянул ее к себе. — Я обмер, как только тебя увидел.

— Верю, — сказала она насмешливо и в то же время радостно. — Обмер так, что я еле тебя откачала…

10

Полковник Цейтлин сидел, картинно откинувшись на спинку удобного служебного кресла с подголовником, и держал трубку белого телефона. Перед ним на белой салфетке стояла запотевшая бутылка нарзана, из которой медленно выходили воздушные пузырьки. Таким же запотевшим был и стакан, наполненный водой наполовину. Рядом, небрежно брошенная на стол, лежала начатая пачка "Мальборо" и позолоченная газовая зажигалка фирмы "Ронсон".

Полковник сидел, закинув ногу на ногу и покачивая до блеска начищенным ботинком, из-под форменных брюк выглядывал черно-красный шелковый носок. Простому офицеру подобная вольность могла бы обойтись дорого, но у всех в министерстве были не только разные оклады, но и разные степени свобод.

Цейтлин любил рассказывать анекдот о свирепом коменданте военного гарнизона, которого вызвал генерал, чтобы поинтересоваться, почему переполнена гауптвахта. "Ходят офицеры черт-те в чем, — пояснил ретивый комендант. — Носят цветные носки, неформенные заколки к галстукам… Вот и у вас, товарищ генерал, носки не зеленые, как положено, а красные". — "Прежде чем делать такие замечания, — отвечал тот, — вам, майор, следовало бы смотреть не на носки, а на погоны".

Цейтлин не просто умел извлекать мелкие радости бытия из своего служебного положения. Он обожал это делать, и потому мелкие радости нередко доставляли ему огромное удовлетворение.

— Москва на проводе. Соединяю с товарищем Гри-бовиком, — проговорила после непродолжительного молчания трубка мелодичным женским голосом.

— Шолом! — весело прокричал в трубку Цейтлин. — Или ты, Арон, предпочитаешь, чтобы я сказал "садам"? Тогда изволь: ассалом алейкум!

— Слушай, Рувим, оставь эти одесские шуточки, — строго ответил Грибовик. — А теперь здравствуй. У нас здесь здороваются именно так, если ты не забыл. Я, между прочим, гадал: позвонишь ты или нет?

— Выходит, тебе ясна причина?

— Безусловно. Это же все легко просчитывается.

— Светлая голова, черт тебя побери! А я все думал, как начать разговор?..

— И додумался начать с "шолома". Воистину Азия непознаваема! Теперь выкладывай, что тебя обеспокоило в том очерке?

— Меня? Клянусь смоковницей, и маслиной, и горою Синаем…

— Ты опять за свое?

— Не кипятись, мой дорогой редактор. Это не Тора. Это Коран. Если быть точным — сура девяносто пятая.

— Переходи к делу, — сухо проговорил Грибовик.

Цейтлин тяжело вздохнул:

— Воистину новое время губительно для светского разговора. Ладно, слушай. Очерк не обеспокоил, а испугал. И не меня, а демократические круги, которые ведут общество к новым экономическим отношениям.

— Что ты хочешь, хитрый азиат? Чтобы мы отказались от публикации?

— Я ничего не хочу, Арон, — сказал Цейтлин обиженно. — Просто по-дружески стараюсь удержать тебя от опрометчивого шага. Вчера твоего автора нашли мертвым. Он выпал из окна гостиницы, с пятого этажа.

— Это могло быть и убийством, а?