Живым приказано сражаться

— А вот так: мертвый лежал, в воронке, вон там. После вечерней атаки. С гранатой рвался к амбразурам. Сам я его и скосил. А сейчас вдруг ожил, стонет, выкрикивает что-то. Несколько раз высовывался. Я его пробовал успокоить, но, кажется, не достал.

— Ну если он ранен, тогда зачем же?… Тогда пусть.

— Так что, может, выползти и перевязать его? Пилюлю в рот сунуть?

— Раненый он, Гранишин, что тут непонятного? Раненых мы не добиваем, — медленно проговорил Андрей, внимательно всматриваясь в то место, где чернела воронка. Она была метрах в двадцати, а это уже на бросок гранаты. — Вот если бы раненый пытался стрелять.

— У нас тут что, ревизоры есть? Акт по каждому усопшему составлять будут?

— Ты же солдат, Гранишин. Солдат, а не убийца.

— Это мы до войны солдатами были. Война всех убийцами сделала.

— Чушь. Хотя лежит он близковато…

— Вдруг гранатами начнет… — поддержал его опасения Гранишин. — Может, его специально там…

— О чем ты? — устало оборвал лейтенант. — Если бы он мог бросать, уже давно забросал бы нас. Да только они там знают, что гранатами дот не возьмешь. Вчерашняя атака — это какой-то бред. Разве что хотели проверить, с чем мы здесь остались, на что рассчитываем. Но проверка обошлась им дороговато.

— Или просто с дури поперли. Шнапса нанюхались.

— С дури немцы не попрут. Не должны. Часть, по всему видно, кадровая. Офицеры опытные. Может быть, из тех, кто уже прошел и Францию, и Польшу. Да и вообще, на дурь противника рассчитывать не стоит.

Он замолчал, и почти сразу же из воронки начали долетать сначала стон, потом ругань и наконец слова мольбы.

— Пить просит, — перевел Громов. — Санитаров и пить.

— Ишь ты — санитаров и пить! Король! — оскалился Гранишин, осекшись на полуслове. — Хотя… оно и понятно. Отлежать ночь, истекая кровью, это, конечно, не в сладость. Ну так, может, к нему еще и медсестру прислать, чтобы приголубила?! Он ведь будет орать здесь сутки. Душу в лохмотья изорвет.

— Ведите себя, как солдат, а не как истеричка, — спокойно сказал Громов. Хотя он, конечно, понимал красноармейца: выслушивать все это, да еще от врага… когда сам с минуты на минуту ждешь, что осколок или пуля снайпера снимут тебя. Однако… Не добивать же его, в самом деле!

В бинокль он видел, как просыпался фашистский окоп. Видел офицера, рассматривающего дот. Слышат они там крики раненого или нет?

— Подползать к нему немцы не пробовали?

— Не замечено, — проворчал Гранишин, очевидно, обидевшись за «истеричку».

— Станьте к пулемету. Наблюдайте. Следите за окопом.

Громов отодвинул бронированную дверь и, пройдя по врытой галерее, остановился в конце хода сообщения.

— Не стрелять! — крикнул он в рупор по-немецки. — Говорит комендант дота! — В ближних окопах зашевелились. Черными пауками повыползали на бруствер каски. — У дота тяжело раненный немецкий солдат. Двое санитаров без оружия могут подойти и забрать его. Безопасность гарантирую. Слово офицера.

Шли минуты. Ответа не было. Из окопов тоже никто не поднимался.

Громов повторил сказанное и только тогда услышал:

— Рус большевик, сдавайся! Это есть твой последний день!

— Условия остаются прежними! — по-немецки ответил лейтенант, давая понять, что не изменил своего решения.

Возвращаться в дот не хотелось. Отсюда, прижимаясь к стенке галереи, он видел крутой скалистый изгиб речного каньона, вершину которого начало освещать призрачное утреннее солнце; видел уже освободившуюся от тумана часть берега, крыши хат у реки… Однако вокруг стояла все та же удивительная, слишком затянувшаяся, устрашающая тишина, безжалостно накалявшая нервы обреченных, но все еще обороняющихся в доте людей. Даже этой тишиной война постоянно напоминала о притаившейся опасности, пугая вечным безмолвием небытия.

От реки веяло прохладой, воздух был сыроват, и все же это была не та казематная сырость, которая пронизывала их в отсеках подземелья. Громову даже казалось, что он чувствует, как пропитанное каким-то ревматическим холодом тело его постепенно оттаивает и оживает. Оттаивает, оттаивает… вместе с душой. Единственное, чего он желал сейчас — это дождаться здесь солнца. Однако понимал, что дождаться его не удастся, через несколько минут противник обязательно откроет огонь.

Уже вернувшись в дот, лейтенант видел из амбразуры, как двое немецких солдат демонстративно бросили на землю автоматы и, воровато поглядывая на пулеметную точку, подошли к воронке.

— А ведь не верят, что не будем стрелять, — ухмыльнулся Гранишин, глядя, как немцы выносят на плащ-палатке раненого. — По себе судят, сволочи. Хотя, как по мне, командир… Благородство это наше ни к чему. Подлечат они этого, недобитого, и пойдет он снова в бой. А так одним было бы меньше.

— Ничего, урок стойкости мы им уже преподнесли. Уроки человечности тоже не помешают.

10