Живым приказано сражаться

— Не ходил бы ты, сынок, никуда, — задержал его на пороге старик. — Тоскливо мне на душе. Мария ушла — неизвестно, жива ли. Теперь вот ты… Может, не поверишь, но и ее, и тебя провожаю с такой болью, будто с родными детьми прощаюсь.

— Верю, отец. Сам привыкаю к людям настолько, что становятся роднее родных. Только на дорогу ты уж, пожалуйста, не каркай. Все будет хорошо. Не забудь поговорить со своей хитро-сумасшедшей ведьмой. Пусть передаст хлопцам, что нашелся еще один охочий к путешествиям окруженец.

45

Штубер сам выехал на то место, где было совершено нападение на колонну. Из показаний солдат, охранявших груз, он уже знал, что партизаны были одеты в немецкую форму. И что прежде чем открыть огонь по колонне, они убили водителя машины, на которой ехали сами, ефрейтора и унтер-офицера.

Оберштурмфюрер, конечно, высказал старшему колонны все, что он думает по поводу его личной бдительности и храбрости его вояк, однако все это — эмоции, которые вряд ли стоило расточать. Теперь он не сомневался, что и это дерзкое нападение — работа лейтенанта Беркута. Но если раньше Беркут действовал в одиночку, то теперь, похоже, у него появились сообщники. Значит, вскоре сколотит целый отряд. Такой сколотит, можно не сомневаться.

Партизан лежал на плащ-палатке, расстеленной на траве. Он еще был жив, но колдовавший над ним фельдшер (Штубер сразу же приказал вызвать его) очень сомневался в том, что сумеет довезти раненого до госпиталя живым.

— Он — поляк, — объяснил обер-лейтенант, командовавший взводом, который захватил партизана. — В бреду говорил по-польски. И, судя по всему, офицер. Черты лица — аристократические.

— Вот как? Аристократические? Черты лица? Психолог! А что-нибудь посущественнее вы бы не могли мне сообщить? Тогда помолчите.

Штубер наклонился и, ткнув дулом пистолета в щеку партизана, спросил по-польски:

— Вы слышите меня? Пан офицер, вы меня слышите?

— Да, — прошептал тот.

— С вами был лейтенант Беркут? Я спрашиваю, с вами был Беркут?

Тот кивнул, хотя, очевидно, уже не осознавал своих действий. На него влияла магия родного языка.

— Где он сейчас? Где он скрывается?! Фельдшер, укол! Я сказал: сделайте ему укол!

— Бесполезно. Он уже не придет в себя.

— Мне лучше знать, что полезно, а что нет! Укол!

— Где скрывается Беркут? — продолжал он допрос после того, как фельдшер ввел в вену партизану какое-то средство. — Хорошо, ответьте: вас забросили сюда с самолета? Из Англии? Нет, вы — местный поляк? И Беркут — тоже?

— Еще укол? — угоднически спросил фельдшер, понявший, что злить эсэсовца не стоит.

— Еще, еще! Что вы трясетесь над ним, словно повитуха над младенцем? В машину его! И живо в госпиталь. Обер-лейтенант, выделите двоих в помощь фельдшеру. Зебольд, поедете с ними. Если поляк придет в себя, попытайтесь поговорить. Возможно, он проболтается в бреду. Меня интересует абсолютно все!

Штубер молча проследил, как поляка подняли в кузов, закурил и пошел к машине, которую Беркут и этот партизан пытались захватить. Унтер-офицер, ефрейтор и рядовой лежали в ряд, плечо в плечо, словно в лежачем строю на смотре. «Неистребимый немецкий педантизм, — заметил Штубер. — Пусть каждый, кто считает его легендой о немцах, придуманной самими немцами, прибудет на это страшное место и убедится».

— Он что, отстреливался один, обер-лейтенант?

— Сначала их было вроде бы двое. Потом один исчез. Пока мы проходили долину, он скрылся в лесу. Этот же остался прикрывать, зная, что с его раной не уйти.

«Значит, это или Беркут, или тот сержант из дота». На пятые сутки после операции сумел пробраться на чердак больницы и бежать оттуда через крышу. Причем бежал всего за час до того, как его должны были перевезти в лагерь. Очевидно, до побега он просто-напросто симулировал тяжелое состояние, потому что раны, в общем-то, были пустяковые.

— Лес уже прочесали?

— Да, но пока брали этого поляка, потеряли слишком много времени. Поляк был ранен, однако хорошо вооружен и еще не потерял способности сопротивляться.

— О таких подробностях вы могли бы и не докладывать мне, — проскрипел зубами оберштурмфюрер, язвительно улыбаясь при этом. — «Не потерял способности сопротивляться!…» Любой служащий магистрата позавидует.

— Я всего лишь объясняю ситуацию, господин оберштурмфюрер, — проглотил обиду обер-лейтенант. — Я приказал солдатам взять его живым. Они выполнили бы приказ, если бы польский варвар не взорвал возле себя гранату. Очевидно, пытался бросить ее, да не хватило сил.

— Он пытался взорвать себя вместе с вашими солдатами, обер-лейтенант. Что здесь непонятного? Именно на это у него, раненого «польского варвара», как раз и хватило силы… воли. Побольше бы таких варваров в нашей армии. Когда поляк бредил, он употреблял английские слова?

— Кажется, нет. Честно говоря, я не прислушивался. По-моему, он бредил по-польски.

— А вот это вы напрасно, милейший, — оскалил сжатые зубы оберштурмфюрер. — Ни к чему не стоит так внимательно прислушиваться, как к человеческому бреду. Ибо нет ничего более любопытного и достойного внимания, человеческого и Божьего, чем наш с вами бред, обер-лейтенант!