Жизнь Аполлония Тианского

3. У варваров сохраняется предание[52], нашедшее отзвук также и в сказаниях эллинов, будто Прометей за свое человеколюбие был прикован к Кавказу, а Геракл — какой-то другой Геракл[53], ибо не о фиванце тут речь — не пожелал терпеть подобной несправедливости и застрелил птицу, пожиравшую нутро Прометея. Узилищем Прометея была якобы пещера, которую показывают у подножия горы, и Дамид сообщает, что и ныне со скал там свисают путы, непонятно из чего сделанные. Однако кое-кто утверждает, будто Прометей был прикован к двуглавой вершине горы, так что руки его, распятые между двумя утесами, были распростерты не менее чем на стадий — столь огромен он был. Орла обитатели Кавказа считают врагом и потому выжигают огненными стрелами орлиные гнезда на скалах и расставляют на орлов капканы, говоря, что это-де им за Прометея — такова власть предания!

и о том, как повстречался Аполлоний с эмпусою (4)

4. Проезжая по Кавказу, Аполлоний и его спутники видели, по их же рассказам, людей ростом в четыре локтя и к тому же черных, а когда переправились они через Инд, то увидели других — ростом уже в пять локтей. На пути к этой реке случились с ними нижеследующие достойные упоминания происшествия. Светлою лунною ночью явилась им на дороге нежить эмпуса[54], постоянно меняющая свое обличье, а порой исчезающая совсем. Однако Аполлоний сразу узнал эмпусу и принялся бранить ее, приказав спутникам делать то же самое, ибо именно таким образом нужно изгонять это чудище. Действительно, эмпуса бросилась наутек, визжа, как визжит лишь нежить.

и о чем поучал он Дамида, когда шли они по горной возвышенности (5)

5. В другой раз, на вершине горы, когда из-за крутизны перевала шли они пешком, Аполлоний спросил Дамида: «Скажи, где были мы вчера?» — «На равнине», — отвечал тот. — «А где же мы сегодня, Дамид?» — «В Кавказских горах, ежели только я не лишился памяти». — «Когда же ты был выше, а когда ниже?» — продолжал допытываться Аполлоний. — «Об этом и спрашивать не стоит!» — воскликнул Дамид. — Вчера мы двигались по углубленной в земле лощине, а сегодня едва не касаемся неба». — «Ты, стало быть, полагаешь, Дамид, будто вчера мы шли по низу, а сегодня по верху?» — «Клянусь Зевсом, это так, или я сошел с ума!» — «А чем, по-твоему, различаются эти дороги и чем сегодняшняя для тебя предпочтительнее вчерашней?» — «Вчера мы шли по многолюдной дороге, — отвечал Дамид, — а здесь людей мало». — «Что же, Дамид, — возразил Аполлоний, — разве не можешь ты и в городе свернуть с шумной улицы в безлюдный переулок?» — «Я этого не говорил, а хотел сказать, что вчера наш путь лежал мимо деревень, и кругом были люди, а сегодня мы идем путем священным и заповедным, ибо ты сам слышал от проводника, что варвары называют этот край обителью богов». С этими словами Дамид устремил взор на горные вершины, Аполлоний же вновь обратился к начальному предмету беседы: «Можешь ли ты выразить, о Дамид, какие тайны ты постиг, странствуя у края небес?» — «Не могу», — отвечал тот. — «А должен, — возразил Аполлоний, — ибо если уж вознесли тебя стопы на сию богозданную башню, то ныне тебе надобно куда разумнее рассуждать о небе, солнце, луне — ведь по-твоему, стоя здесь, рядом с небом, в него можно хоть посохом ткнуть!» — «Сколько я вчера знал о божественном, столько знаю сегодня, — отвечал Дамид, — и ничего нового по сему поводу мне на ум не пришло». — «А ежели так, Дамид, то ты все еще внизу и ничего не приобрел, пребывая на вершинах, ибо к небу ты не ближе, чем вчера! Мои расспросы с самого начала преследовали разумную цель, хотя ты и решил, что я только шутки ради выспрашиваю от яйца»[55]. «Однако же я и вправду полагал, что спущусь вниз поумневшим, Аполлоний, — возразил Дамид, — ибо приходилось мне слышать и об Анаксагоре Клазоменском, как наблюдал он небо с вершины ионийского Мимапта, и о Фалесе Милетском, как созерцал он звезды с соседней Микалы. Говорят, что иным такой наблюдательной вышкой служит Пангей, иным — Афон, а я вот взобрался на куда как высочайшую высоту, и все-таки спущусь ничуть не мудрее, чем прежде». — «Так ведь и они не стали мудрее, — сказал Аполлоний, — ибо хотя с подобных возвышенностей небеса кажутся синее, звезды больше, и видно, как солнце восходит из ночной тьмы, но ведь все это и раньше было известно овчарам и козопасам. Ни Афон, ни прославленный песнопевцами Олимп не явят восходящему, сколь печется бог о роде человеческом или сколь угоден богу почет от людей, или что есть добродетель или что есть справедливость, или что есть смиренномудрие. Прозреть можно лишь душою, ибо ежели чистою и беспорочною устремится она к святости, то воспарит куда выше вершин Кавказа — вот это и хотел я тебе разъяснить».

и каковое было им угощение от кочевников на берегу Кофена (6—7)