Жизнь Артемия Араратского

Попутчик мой шел весьма скоро, торопясь возвратиться в Ушакан в тот же день. По слабости моей от болезни я был уже не в силах поспешать за ним и опасался остаться один, ибо в осеннее время бывают у нас среди дня такие сильные туманы, что на расстоянии даже одной сажени нельзя видеть лица человека, и, чтоб в сие время не попасть какому-нибудь хищному зверю, из коих большею частию нападают тогда волки, я убедительно просил моего спутника идти тише; но он на просьбу мою не согласился и оставил меня одного. — Объятый страхом, шел я уже потихоньку, плакал или читал для ободрения себя молитвы. Сошед с горы и пройдя персидскую деревню Мулла-Дурсун (что значит для одного муллы), достиг наконец монастырской мельницы, Юс-Баша называемой, от которой до монастыря оставалось не более как час или часа полтора ходьбы. Я решился тут отдохнуть и узнать от мельника, нет ли у нас в селении или монастыре чего нового; но, взошед в нее, услышал я в низу мельницы голос стонающего человека. Я осмелился туда спуститься и нашел мельника, связанного и брошенного между колесами. Он был весь почти в крови и едва мог проговорить, чтоб я его развязал. У него были в гостях разбойники, которые, ограбив все пшено и муку, вдобавок избили его так, что едва оставили живого. При выходе от него просил он дать знать о его приключении в монастыре и в селении, в которое дошел я уже пред вечером. Ребятишки, увидевшие меня первые, тотчас начали кричать: "Мертвец! мертвец! Все сказали, что он утонул в реке, мать давно уже служила по нем панихиды и сделала могилу; он из воды, мертвец! мертвец!" — Такая встреча и приветствия при совершенном изнеможении моем привели меня в робость, и я едва мог дойти до своего дома, будучи беспрестанно провождаем криком глупых ребят. — Взойдя в дом, увидел я мою мать, сидящую в траурном положении по нашему обычаю {По нашему обычаю траур означается так: мужчина расстегивает ворот рубашки и грудь держит обнаженною, а женщина имеет распущенные волосы и покрывает голову черным платком.} и в глубочайшей задумчивости. Увидевши меня, она не верила своим глазам, встала и подходила ко мне в молчании; я тотчас проговорил: "Матушка, я жив!" — и бросился к ней на шею. Быв от стесненного дыхания не в состоянии ни слова промолвить, она прижала меня к груди своей и в безмолвном рыдании обливала меня своими слезами. Я также плакал — от радости, смешанной с горестию, в продолжение нескольких минут не мог сказать ни одного слова. Потом, успокоясь мало-помалу, я пересказал ей все бывшие со мною приключения с того времени, как послан был в работу. Она также рассказала мне, каким образом уведомили ее о моей смерти; какие делала по мне поминки, и напоследок, что еще претерпела во время отлучки моей от притеснений и ненависти наших злодеев. — Как уже совсем смерклось, пришел домой и старший мой брат. — Общая наша с ним радость также была велика. — Ему снова я пересказал о себе то, что говорил матери. Наконец, поужинав вместе кислого молока, которое составляло всю пищу моей матери, разошлись спать. На другой день и несколько дней сряду всем селением удивлялись о моем возвращении, и многие не верили тому, пока сами меня не увидели. — Между тем мы жили хотя скудно, но спокойно, так как по окончании полевых работ и в зимнее время занимаются все только собственными домашними работами и никуда не требуются. В продолжение зимы мать моя по совету со мною положила, чтоб женить старшего брата, на что и он согласился, тем более что успел уже скопить у себя несколько денег. Мы рассуждали, что с умножением родственников можем избавиться от притеснителей и состоять под защитою, и, для того чтобы войти в родство с достаточным домом или случайным, положили выбрать невесту не из самых молодых, но совершенных лет. И так сделали сватовство и вскоре сыграли свадьбу. Жена братнина принесла ему в приданое половину того, что он по обыкновению должен был дать ее родителям.[38] Расход свадебный несколько был наверстан тем, что всякий гость, пирующий на свадьбе, дает для жениха несколько денег,[39] коих и собралось у брата рублей до оемьнадцати.