Жизнь Артемия Араратского

Царевич жил на большой горе в доме Маурава, или наместника царского, коего тогда там не было. Свита его состояла не более как из четырех или пяти человек, трех лошаков и одной лошади. На другой день он был столом доволен и потому весьма весел. Тут спросил у меня, кто я и откуда и, когда я отвечал, что из такого-то места, то сделал мне новый вопрос — знаю ли я своего кафоликоса Луку. — "Знаю, г. царевич!" — "Ну так он совсем безумный человек!" — "А почему вы изволите таким его признавать?" — "Потому что он дал шаху 100 000 рублей (в самом деле патриарх по просьбе шаха дал ему означенную сумму на военные издержки с тем, что, как шах писал к нему, он избавит и себя и его от неприятелей), а если бы он дал нам сию сумму, — продолжал царевич,— то бы мы лучше его защитили". Шах почитал неприятелями патриарху грузин, а грузины шаха. После сего я, по простоте моей, осмелился его спросить: "Г. царевич! какого закону персияне?" — "Как! неужели ты не знаешь? Они магометане".— "А вы, г. царевич, какого?" — На сей вопрос отвечал он мне с некоторою досадою следующее: "Ты, кажется, в совершенных летах, а такой дурак: не знаешь и того, что мы закону греческой церкви! Персияне магометанцы, требовали от нас денег; а вы, христиане, требуете того же; так какая же тут разница между вами и ими?" — Правда, я был столько прост и глуп, что даже не припомнил наставления моего учителя и делал вопросы с намерением показать пред царевичем мое остроумие и в той надежде, что он меня за то похвалит, не подумав того, что не примется ли сие совсем противным образом. Царевич замолчал и казался не понявшим моих слов; но минуты через две обнаружилось его неудовольствие так сильно, что он велел меня вытащить, бить и отвести в тюрьму. Трое людей его, схватив меня за волосы и тащив до тюрьмы волоком, били без всякой пощады палкою и кулаками. Сей урок весьма убедительно удостоверил меня в истине моральных наставлений доброго моего учителя, чтоб не говорить ничего, не обдумавши.

Доктор, узнавши о сем, пошел на другой день к царевичу и просил его, чтоб приказал меня выпустить. Он не мог в просьбе доктора отказать потому, что сей перестал бы давать ему кушанье, и так привели меня в дом. Хозяин для излечения избитого моего тела и подкрепления сил употребил по своему искусству весьма действительные средства. Сие приключение со мною было 11 сентября.[66] В тот же день вечером пришла в Сигнах весть, что грузины имели с шаховыми войсками сражение, одержали над ними верх и что предводительствовавший ими Мелик, из армян карабахских, Меджлум, убит на месте. Мелик сей перешел к шаху и употребил себя против царя Ираклия в отмщение за то, что брат его, обольщенный ложным покровительством грузин, удалился на их степи и погиб там точно таким же образом, как и все прочие. Итак, по сему случаю 12 числа сделано было торжество, которое состояло в том, что царевич и народ, собравшись на луг, стреляли из находившихся там четырех пушек, пили много нового вина, делали радостные восклицания и определяли погибель шаха. Несмотря на мое нездоровье, не преминул и я хотя чрез силу выйти и посмотреть на сие торжество, чтоб быть очевидным свидетелем радости народной; но, держась наставлений моего учителя и недавнего урока, царевичем мне данного, был уже скромнее и осторожнее. О неосновательности праздника сего я судил уже только про себя, не смея и видом обнаруживать своих мыслей. 13-е число прошло также в увеселении; но 14-го, около полудня, вдруг начали прибегать в Сигнах тифлисские жители, покрытые ранами, и возвестили, что Тифлис взят шахом 12-го числа, т. е. в тот самый день, как царевич с жителями торжествовал убитие Меджлума и победу над персиянами; что жители, оставшиеся в живых, разбежались, сам царь скрылся неизвестно куда и что шах придет и в Сигнах. Весть сия[67] произвела в Сигнахе страх и опасность, так что одному нельзя было за город сделать и двух шагов, ибо некоторые из жителей, вместо того чтоб единодушно думать о мерах к общему спасению, начали разбойничать, грабить и друг друга убивать, как почти всегда водится в подобных случаях во всех тамошних местах. Царевич, после двухдневной радости вдруг пораженный столь не ожидаемым и совершенно противным событием, придумал к личному своему спасению самое надежнейшее средство — бежать.