Жизнь Артемия Араратского

На следующий день, вышед со двора, думал пойти за город в лагерь посмотреть там большого парада, о котором говорили уже несколько дней. — Идучи весьма скоро и будучи погружен в размышление о моем положении, о скором выступлении войск и о том, к кому бы мне пристать и какие употребить средства, чтоб не остаться в Баке и попасть в Россию, встретился я с одним пожилых лет человеком, который, остановя меня и смотря с некоторым вниманием, спросил по-персидски, куда я тороплюсь и что за человеки. Сей вопрос раскрыл в душе моей всю горесть, все чувствования претерпеваемого мною бедствия, и я, обливаясь слезами, отвечал ему коротко, что я самый несчастный армянин и беднейший из всех сущих на земле, хожу туда и сюда, чтобы как-нибудь провести день до ночи, прошу и ожидаю божией помощи. Он спросил меня, хочу ли я пойти в услужение к одному российскому майору, человеку очень доброму, который был в отдельном небольшом корпусе графа Апраксина, отправляет должность казначея и находится теперь в Баке и что он, сам будучи купцом, служил в оном корпусе переводчиком, знает Г. майора за человека весьма доброго и надеется, что если я буду хорошо себя вести и усердно ему служить, то он меня не оставит и сделает мне добро. Я бросился ему в ноги, несмотря на грязь, и просил для бога, для памяти родителей его сделать мне сие благодеяние и что я всеми силами буду стараться служить сему господину. "Ну, так пойдем теперь же со мною, — сказал он, — я тебя сейчас к нему отведу" — и таким образом воротился я назад.

Дорогою рассказал я ему в коротких словах, как я попался к Г. С. и как ему служил; описал поступки его со мною, все обманы и с чем от него отошел. Пришед в квартиру Г. майора, армянин, мой благодетель, сказал ему наперед, что привел ему слугу, своего земляка. Г. Б., как звали сего почтенного майора, вышед из своей комнаты и взглянув на меня, испугался. Епанча составляла единственное одеяние, а на ногах были одни лоскутки кожи. — "Кого ты ко мне привел и откуда взял эту черную полунагую животину?" — спросил он армянина. — "Это несчастный, но по-видимому очень хороший человек, служивший у Г. С", — отвечал он. — "А! у С.", — сказал Г. Б. и, улыбаясь, спрашивал меня самого, как я познакомился с Г. С. и долго ли с ним жил. — Я хотя понимал все, о чем меня спрашивали, но не на все еще умел отвечать и потому более объяснялся с помощию армянина и пересказал ему мою историю. — Г. Б., изъявив искренное сожаление о бедствиях моих, сказал: "Мы все давно знаем Г. С. точно таким человеком, как ты его описываешь. Сколько ты терпел у него зла, я постараюсь на противу того столько сделать тебе добра". — Потом без всякого моего требования сам определил мне жалованье по 8 рублей серебром на месяц и требовал, чтоб я только служил ему также усердно и верно, как и Г. С. Я обещал ему от всего сердца и сколько достанет сил моих. Г. Б. тотчас приказал своему денщику снять с меня мою одежду и отдать мне походное его платье. Я затрепетал от радости, увидев две куртки алого и двое шароваров синего тонкого сукна, коротенькие сапоги с серебряными шпорами и маленькую каску с пером. Я обмыл грязь, меня покрывавшую, расчесал волосы, нечесанные почти во все время службы моей у Г. С. и, одевшись в назначенное мне платье, не узнавал сам себя. Мысли мои оживились, и я живо чувствовал, что из состояния смерти перешел в состояние жизни. В новом моем одеянии предстал я Г. Б. с лицом веселым. Заметив, сколь велика была моя радость и восхищение, он очень был доволен, что получил случай доставить погибшему человеку спасение и, смотря на меня, сказал: "Я дарю тебе обе пары, и если ты прослужишь мне усердно хоть один месяц, то и еще награжду тебя". — Будучи растроган добротою чувствительной души его, благодарил его и армянина как виновника моего благополучия с радостными слезами. Г. Б. после сего назначил мне должность камердинера и сверх того, чтоб варить для него кофе и приготовлять трубку. Первые свободные минуты посвятил я на принесение господу богу душевной моей благодарности за спасение меня. Душа моя исполнена была чистейшей радости и благоговейного умиления, что он взыскал меня так скоро и оправдал веру мою на его промысл и милосердие. "Аз! усну и спах и восстану, яко господь заступит мя",[111] — говорил я в утешение себя, а теперь восклицаю в день скорби моей: "воззвах к нему и услышал мя от горы святыя своея".[112]