Жизнь без конца и начала

— Люськин сыночек, подружки моей школьной, потом в одном техникуме учились в библиотечном, потом я в институт поступила на вечерний, а Люська замуж вышла. А работали вместе, в одной библиотеке. И с Валерием дружили, с Люськиным мужем, ну прямо святая троица — так нас все называли. А вот и не святая. Только Люська, только Люська — чистота непорочная, как Дева Мария, Пресвятая Богородица. А нас с Валериком нечистая сила одолела, попутала — такая любовь вспыхнула, не пересилить, не убежать, и не любовь — страсть, дикая, нечеловеческая какая-то, я даже представить не могла, что так бывает, что так можно хотеть мужчину, после каждого свидания кожа горела от синяков, царапин, укусов, губы как обмороженные и привкус крови во рту. Расставаясь, не глядели друг на друга от стыда, и знали, что снова все повторится — не удержаться. Представляешь, Сонь, ты слышишь меня? Ты слушай, слушай, не спи, пожалуйста.

— Не сплю, не сплю, рассказывай.

Соня лежала с закрытыми глазами и жалела Шуру всей душой, но ей не выдержать эту истории, лучше бы приступ, лучше бы обморок, чем выслушать все до конца. Ее свои страхи замучили. Натянула одеяло на голову и застонала. Но не тут-то было, Шурочка снова заговорила, твердо и жестко, как будто не своим голосом, громче, внятнее. Это она уже не мне говорит, успокоилась немного Соня, не мне, ей нужно, чтоб ее услышали.

— Люська однажды застала нас. Если бы ты видела, как она на нас смотрела, если бы ты видела ее глаза. А как она стояла, стиснув зубы, как будто ее заживо рубили на куски. Я знаю, за что наказана, и ждала этого, тогда одиннадцать лет назад, когда первую операцию сделали, даже обрадовалась, конец моим мукам, я же ни одной ночи не сплю. Все вижу Люську. Мы растоптали ее счастье, даже осколков не осталось, одна пыль, от которой у Люськи все время слезились глаза, и веки покраснели и набухли, и нос раздулся, и на нижней губе образовалась незаживающая рана, потому что она кусала ее до крови, чтобы не выть в голос, чтобы Львенок не испугался. Ему и так плохо было, потому что у Люськи резко пропало молоко, и он начал болеть, и в конце концов, его пришлось отдать в загородный санаторий, вроде приюта для детей из неполных семей. Семьи-то уже вообще не было. Люська от всех передряг в психушку попала, навсегда, я к ней потом много лет ходила и с Львенком тоже, только она нас так и не узнала, даже Львенка. А Валерик после того как Люська в психушке оказалась, забежал как-то ко мне, лыка не вязал: «Вот как оно все вышло, — сказал. — Оба из-за меня на курорт попали, пора и мне. А ты Львенка забери, матерью ему будешь». Сел на мотоцикл и был таков, ни прости, ни прощай, назначение сделал и исчез. А мог бы и меня прихватить. Может, тогда у Львенка другая мать была, не грешница, и не пришлось бы ему никогда ничего этого знать. И не жил бы за полярным кругом, там мерзлота, а у него легкие слабые. Ему совсем другой климат нужен.

Шурочка больше не окликала ее, это был другой разговор, с другим собеседником, она забыла про Соню, про больницу, про операцию, которой не будет, даже про Макса забыла. Ей теперь не до того, она приготовилась к другой жизни. Давешняя или давняя пьянчужка-нищенка тоже уже перешагнула порог, может, и наклюкалась в последний раз — посошок на дорожку.

А Соня все еще ждет чего-то, земного, витального, а не летального. Наверное, главное, чего она хочет, — родить ребенка, зачать его не от падающей звезды, а от любимого мужчины, которого у нее нет, но должен быть, обострившееся в последнее время чутье подсказывает — он где-то рядом, буквально на пороге. Она и близость с ним уже переживает так остро, что несколько раз то ли во сне, то ли в яви испытала острые физиологические ощущения, каких у нее прежде не было. А однажды ночью резко проснулась, будто кто-то разбудил, прислушалась — полная тишина, ни шороха, ни кашля — Шуру перевели в отдельную палату, и вдруг услышала, как кто-то зовет ее изнутри, не голосом, а нежным прикосновением, теплые волны тихо плескались, убаюкивая все страхи, гася тревогу, медленно зарождалась щекочущая радость. Соня улыбалась, беспричинно, неуместно, и даже тихонько засмеялась легко и непринужденно, как давно уже не смеялась.

Вошла хмурая спросонья медсестра с ночной инъекцией, зажгла свет.

— Чему радуемся? — спросила неодобрительно.

Соня не ответила, она боялась расплескать зародившуюся в ней жизнь.

— А Шурочка-то наша умерла, — уже прикрывая дверь, сказала медсестра.

Жизнь и смерть всегда неразлучны, как извечные противоборцы. И смерть побеждает в ста случаях из ста, последнее слово всегда за ней. Точку в конце повествования всегда ставит она.