Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

– Бог бы с ней, – продолжал он, – но ведь она ещё смутьянка, революционерка. Известно ли вам, что во время возмущения во Франции она прямо подстрекала народ к бунту?

– «Выборы, если они не дают торжествовать социальной правде, если они выражают интересы только одной касты, предавшей доверчивое прямодушие народа, эти выборы станут гибелью государства – в этом нет сомнений. Тогда для народа остаётся один путь спасения: продемонстрировать свою волю и не выполнять решения псевдонародного правительства» – прочитала на память Мария Николаевна.

– Господи! – Александра Фёдоровна от волнения пролила чай на скатерть.

– Откуда ты знаешь содержание сего возмутительного, строго запрещённого в России воззвания? – подозрительно спросил Николай Павлович.

Мария Николаевна усмехнулась:

– Видно, наши жандармы не так сильны, чтобы заколотить все окна в Европу.

Николай Павлович побагровел и хотел что-то сказать, но Александра Федоровна окончательно разволновалась:

– А я до сих пор не могу забыть возмущения на Сенатской площади: этот день был самый ужасный из всех, когда-либо мною пережитых. О, господи, уж одного того, что в опасности была жизнь моих детей, было достаточно, чтобы потерять рассудок!.. Боже, что за день! Каким воспоминанием остался он на всю жизнь!

У неё начала дёргаться щека, и Александра Фёдоровна разрыдалась.

– Ну же, Сашхен, успокойся; всё прошло, всё прошло, – Николай Павлович стал утирать ей слёзы своим платком. – Больше мы такого никогда не допустим, в России не будет повторения этих событий.

– Но не кажется ли вам, что одними жандармскими методами с революцией не справиться? – выпалил Александр, сам испугавшись своей смелости.

– Что есть революция? Это потрясение основ государства, и как следствие – хаос, разрушение, гибель тысяч людей. С этим надо бороться беспощадно, используя любые методы, – живо возразил Николай Павлович. – Другое дело, что и государство должно развиваться, чтобы быть защитой и опорой для поданных, – но разве мы не трудимся неустанно во имя этого? Граф Киселев предпринял необходимые меры для улучшения жизни крестьян; Канкрин, мой финансовый гений, изыскал способы к пополнению наших финансов – один основанный им Сберегательный банк чего стоит! Да что там говорить, даже покойный Бенкендорф был не только образцовым охранителем российских устоев, он заботился о развитии железных дорог, пароходов, и прочего, прочего, прочего!..

Я принял Россию в расстроенном состоянии, а ныне перед её величием склоняется вся Европа и если чинит нам препятствия, то исключительно из бессильной зависти перед русским могуществом, – прибавил, помолчав, Николай Павлович. – Вот что я тебе скажу, Александр, – когда будешь царствовать, не увлекайся западными веяниями и не слушай доморощенных либералов, ни к чему хорошему это не приведёт. У России свой путь, и любые попытки свернуть с него вызовут лишь разброд, шатания, упадок, что на пользу только нашим врагам.

Александр пожал плечами, но ничего не ответил. Николай Павлович посмотрел ещё на него, а потом спросил Ольгу:

– Ты всё молчишь, – отчего не расскажешь, что у тебя с мужем, ладно ли вы живёте?

– Слава богу, папенька, – сказала она. – У нас всё хорошо.

– Ну, дай бог, дай бог! – кивнул Николай Павлович. – Твой Карл отличный человек – будь ему тем же, чем все эти годы была для меня твоя маменька.

– Надо же было выйти за эдакого учёного дурака из Вюртемберга, – проворчала Мария Николаевна. – La Belle et la Bête.

Николай Павлович сделал вид, что не услышал её, а Александра Фёдоровна спросила:

– Надеюсь, в Вюртемберге нет никаких волнений? Теперь, когда по всей Европе…

– Что нам Европа?! – раздражённо перебил её Николай Павлович. – У нас самая сильная армия в мире, – мы сумеем навести порядок и в Европе. В ближайшее время русские войска войдут в её пределы, и с революцией будет покончено. Я твёрдо решил помочь Австрии в борьбе с революционерами.

– Бедная Европа, бедная Россия… – прошептала Мария Николаевна.

– Что? – взглянул на неё Николай Павлович.

– Так я поеду на бал, папА, у меня и платье новое пошито, – сказала она.

– Ну, что с ней делать?.. – вздохнул Николай Павлович.

* * *

Возвратившись в свои покои, он заметил многозначительное выражение на лице Фёдора.

– О, господи! Чего ещё? – спросил Николай Павлович.

– Его высокопревосходительство Леонтий Васильевич Дубельт покорнейше просят принять его, – густым басом сообщил Фёдор.

– Тебе бы в театрах выступать, превосходный трагик вышел бы, – с досадой сказал Николай Павлович. – Зови!

Он не чувствовал к Дубельту той симпатии, которую испытывал прежде к Бенкендорфу, поэтому дождался, когда он осуществит положенный по артикулу подход, и лишь затем кивнул ему:

– Говори, я тебя слушаю.