Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора

– Сегодня я могу, наконец, доложить вашему величеству, что опаснейший заговор, составленный дворянином Михаилом Петрашевским, полностью раскрыт. У нас имеются неоспоримые доказательства преступной деятельности сего объединения: нам известны все имена заговорщиков, их планы; в нашем распоряжении находятся бумаги, составленные преступниками с целью возмущения общественного спокойствия в России, – Дубельт начал доставать из папки какие-то листки, но Николай Павлович остановил его:

– Пусть следствие разбирается, а мне достаточно твоего доклада. Удивлён, однако, что вы столь долго тянули с этим делом: помнится, ты ещё в прошлом году сообщил мне о нём.

– Ваше величество, сие промедление было вызвано существенными причинами, – начал объяснять Дубельт. – Первое, нам необходимо было не пропустить ни единого лица, причастного к заговору, ибо неотвратимость наказания для каждого покусившегося на государственные устои должна послужить суровым предостережением для тех, у кого могут возникнуть подобные же замыслы.

– Это так, но следует помнить и слова Писания: «Лучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невиновного», – назидательно произнёс Николай Павлович.

– Совершенно справедливо, ваше величество, я сам не устаю повторять сие в Третьем отделении, – с готовностью согласился Дубельт. – Именно поэтому мы, во-вторых, собирали доказательства со всей тщательностью, дабы понять степень вины каждого подозреваемого. В заговор были вовлечены весьма известные в Петербурге лица, среди которых поэт Майков, славянофил Данилевский, литератор Салтыков, подписывающийся псевдонимом «Щедрин», литератор Достоевский, имеющий немало поклонников.

– Достоевский… Достоевский… Знакомая фамилия, – наморщил лоб Николай Павлович. – Постой, разве его не убили собственные крестьяне, с которыми он был чрезмерно строг?

– Это отец нашего литератора, а сам он служил по инженерной части, пока не вышел в отставку, – пояснил Дубельт.

– Вот негодяй! Нет, чтобы службой Отечеству загладить неприятный случай с его отцом, так он в отставку вышел и вступил в заговор, – с негодованием сказал Николай Павлович. – Этому пощады не давать: отметь Достоевского как одного из главных злодеев.

– Слушаюсь, ваше величество, – Дубельт извлёк из-под обшлага мундира маленький карандаш и поставил галочку напротив фамилии «Достоевский» в списке заговорщиков. – В-третьих, – продолжил он доклад, – преступники были хитры: они старались создать видимость мирной деятельности, тщательно скрывая свои подлинные намерения. Только сейчас мы получили подробное донесение своего агента об истинных целях заговорщиков. Притворившись их единомышленником, он не только выведал замыслы преступников, но уговорил прочитать вслух на одном из собраний письмо Белинского к Гоголю, что уже является государственным преступлением. Позвольте напомнить строки из этого письма: «Нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель. России нужны не проповеди, не молитвы, а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе – в стране, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

– Какая наглость! – возмутился Николай Павлович.

– «Апостол невежества, поборник мракобесия – вы своё учение опираете на православную церковь, и это я понимаю: она всегда была угодницей деспотизма; но Христа-то зачем вы примешали тут? Что вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною, церковью? Большинство нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством», – читал Дубельт.

– Как земля не разверзлась под ним? Поневоле пожалеешь, что у нас нет инквизиции! – воскликнул Николай Павлович.

– «Не буду распространяться о вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия. Что касается до меня лично, предоставляю вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия. Оно покойно, да, говорят, и выгодно для вас, ибо гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение автора», – продолжал Дубельт.

– Ну, довольно, хватит! – прервал его Николай Павлович. – Редкостный мерзавец этот Белинский; жаль, что он умер от чахотки, надо было сгноить его в тюрьме. Зато в Гоголе я действительно не ошибся: Россия нашла в нём достойного защитника.