Жизнь этого парня

– В этом доме пьет только один человек, и это не я.

– Не говори со мной таким тоном, мистер, – сказал он и толкнул меня пальцами в грудь.

Толчок не был особенно сильным, но вывел меня из равновесия. Я зацепился ногой за ногу и, опрокидываясь на спину, откинул руки назад, чтобы смягчить падение. Все, казалось, происходит очень медленно до того момента, как я приземлился на больной палец.

Я забылся от боли. Слышал непрекращающийся вой вокруг, метался по полу. Доносились еще какие-то звуки. Я очнулся на диване, насквозь мокрый от пота, а моя мать пыталась успокоить меня. На этом все, говорила она. Довольно, это был последний раз. Мы уходим отсюда.

Я ушел первым. После всех лет, в течение которых я порывался уйти, я все же сделал это. Моя мать поговорила с родителями Чака Болджера, и они согласились, чтобы я пожил у них в Ван Хорне следующие несколько месяцев до конца учебного года. К тому времени мать надеялась найти работу в Сиэтле. Как только она начнет работать и найдет место для жилья, я приеду к ней. Вначале мистер Болджер сильно сомневался. У него были подозрения, что я частично виноват в том, что Чак такой неуправляемый. Но Чак был таким много лет, и мистер Болджер был достаточно умен, чтобы это понять, и слишком благороден, чтобы отказать в просьбе об убежище. Он поставил несколько определенных условий. Я буду помогать в его магазине и ходить в церковь со всеми членами его семьи. Я стану его уважать. Не буду ни пить, ни курить, ни материться.

Я дал слово по всем пунктам.

Чак заехал, чтобы забрать меня. Он, Перл и моя мать помогли мне отнести вещи в машину, а Дуайт все это время сидел на кухне. Когда мы почти собрались уходить, Дуайт вышел и стал наблюдать за нами. Я мог бы с точностью сказать тогда, что он хотел помириться. У него уже была скверная репутация в деревне, и если один из членов его семьи вот так уйдет из дома, это дискредитирует его еще больше. Он знал, что я расскажу людям, что он измывался надо мной, когда я был в недееспособном состоянии. И хотя моя мать ничего не сказала ему о собственных планах уйти, он, должно быть, догадывался, что без меня ее не сможет удержать ничего, кроме угроз.

Мы ненавидели друг друга. Мы ненавидели друг друга так сильно, что другие чувства не проступали в нас в достаточной степени.

Я видел, как он приближается ко мне. Наконец, подошел и сказал, что нам следует поговорить обо всем. Я заготовил несколько обидных ответов, когда нужный момент настанет, но в итоге все, что я сделал, это потряс головой, глядя в сторону. Я поцеловал мать на прощание и сказал Перл, что увижу ее в школе. Потом залез в машину. Дуайт подошел к окну и сказал:

– Что ж, удачи.

Он протянул руку. Не в силах остановить себя, я пожал ее и пожелал тоже удачи. Но я был искренним не больше, чем он.

Мы ненавидели друг друга. Мы ненавидели друг друга так сильно, что другие чувства не проступали в нас в достаточной степени. Это плохо на меня влияло. Когда я сегодня думаю о Чинуке, мне приходится прилагать усилия, чтобы вспомнить лица друзей, их голоса, комнаты, где бывал в гостях. Но лицо Дуайта я вижу отчетливо и по сей день, могу слышать его голос. Я слышу его голос в моем собственном, когда гневно говорю со своими детьми. Они слышат его тоже и смотрят с удивлением. Мой младший однажды спросил:

– Ты больше меня не любишь?

Я покинул Чинук без мыслей о годах, прожитых там. Когда мы пересекали мост через деревню, Чак полез под свое кресло и извлек банку с «Кровью гориллы», которую смешал для меня. Я пил, пока Чак потягивал глоточками из пинты «Кэнэдиан Клаб». Я помню сверкание ликера в уголке его рта.

Церковный придел

Чак напивался почти каждый вечер. Иногда он становился веселым. В другой раз приходил в тихую ярость. Тогда его лицо краснело и опухало, а губы не поспевали за словами, которые выстреливали внутри головы. На пике ярости он бросался на разные прочные объекты. Врезался в стену плечом, затем сдавал назад и делал это снова. Иногда он молча стоял и мутузил кулаками стену. А наутро обыкновенно спрашивал меня, что делал прошлой ночью. Я не очень-то верил в то, что он забыл, но подыгрывал и говорил, что он разрушает себя. Чак тряс головой, как бы осуждая поведение этого странного другого человека. Я не мог поддерживать его в этом и в итоге оставил попытки. Он никогда ничего не говорил, но я знал, он разочарован во мне.

Отец Чака держал молочный магазин и кроме того был проповедником. Семья по-прежнему владела фермой, хотя сейчас они сдавали в аренду пастбища и амбар соседу. Мистер и миссис Болджер и две их маленькие дочери жили в главном доме. Чак и я были предоставлены сами себе в сарае, преобразованном в хранилище, которое находилось в паре сотен футов. Мистер Болджер был убежден, что добрая порция доверия создаст некую концепцию взрослости внутри нас самих. Так должно было быть. Но так не было.