Жизнь Гюго

Следующие два года (1850 и 1851) прошли в ожидании неизбежного события, которое все время откладывалось. Министры Луи-Наполеона провели серию мини-переворотов. Так, они приняли закон, по которому церковь получала право открывать собственные школы; еще один закон лишал избирательного права всякого, кто менял свой адрес в последние три года или был признан виновным по приговору суда; эти законы поставили мощный заслон избирателям-социалистам. В июне 1850 года правительство даровало себе право запрещать все «опасные» собрания. Одновременно заасфальтировали Сент-Антуанское предместье. Как заметил Гюго, на асфальте труднее строить баррикады, зато по нему легче перевозить пушки{837}. В июле газеты обложили налогом и таким образом поместили под контроль цензуры; теперь все статьи необходимо было подписывать. В мае 1850 года арестовали человека со 150 экземплярами речи Гюго, напечатанной в типографии «События»{838}. Через два года после революции «красная угроза» едва ли составляла предлог для репрессий. Курьез последнего удара в том, что тогда устраивать государственный переворот было уже практически невозможно.

Эпоха репрессий управляла почти всем континентом. Фонари, которые погаснут во всей Европе в 1914 году, уже начали чадить. Много лет считалось, что тогда социализм достиг своего пика. Лишь два идеалиста не теряли бодрости духа, несмотря на сгущающуюся тень. Первым из них был Карл Маркс, который в своем умозрительно-истерическом стиле объявил, что июньская резня – дело хорошее, потому что рабочие теперь объединятся в поражении{839}. Вторым идеалистом, выражавшим свои взгляды с большой долей анахронистического, по мнению Маркса, героизма, был Виктор Гюго.

Риторические фейерверки Гюго замечательно сверкали во мраке. Говоря «от имени встревоженной, выжидающей Франции», он в Национальной ассамблее осуждал священников-паразитов, которые решили «конфисковать» образование. Он провокационно рассуждал о «правах детей»{840}. Он рисовал леденящие душу картины «захоронения в четырех тысячах лиг от отечества, под удушающим солнцем», говоря о печально известных каторжных тюрьмах, которые он сам же и помогал заполнить заключенными в 1848 году. Обвиненный в непостоянстве, он призвал парламентариев отыскать нравственное противоречие во всем, что он написал начиная с 1827 года: «Я в самом деле странный человек: я в жизни принес только одну присягу [Республике. – Г. Р.] и сохранил ей верность».

Последнее замечание метило в президента. В июле 1851 года Луи-Наполеон решил продлить свои полномочия, однако ему не удалось набрать необходимых 75 процентов голосов. Гюго тоже внес вклад в дебаты; он произнес часовую речь, которая затянулась почти на четыре часа из-за того, что его постоянно перебивали{841}. Ультраконсерватор граф Орас де Виль-Кастель – по-прежнему один из самых часто цитируемых «авторитетов» по тому периоду времени – назвал речь Гюго «самой трусливой и отвратительной из всех, какие только можно себе представить. Ответом на нее стало всеобщее возмущение». Де Виль-Кастель обозвал Гюго «жалким мошенником» с «сатанинской гордыней и душой тряпичника»{842}.

Чудовищный проступок Гюго состоял в том, что он назвал правительство «огромной интригой – возможно, История назовет это заговором… с целью превратить 500 тысяч чиновников в своего рода бонапартистскую масонскую ложу внутри страны». Он дал тонкий упреждающий анализ расцветающего режима. То был звездный час Гюго-оратора{843}. Одни депутаты предлагали ему отдать речь в театр «Порт-Сен-Мартен», другие решили, что он сошел с ума. На самом деле Гюго достиг последней стадии своего рода религиозного обращения; он избавился от последнего слоя роялистских предубеждений, унаследованных от матери{844}. Революция, которую он всегда ошибочно считал исторической непристойностью, стала «первым камнем, заложенным в основание огромного будущего сооружения, Соединенных Штатов Европы»{845}. Республика для него стала не просто «формой правления», но «окончательной, абсолютной истиной». На середине речи в зале воцарился настоящий хаос. Гюго, фигурально выражаясь, швырнул в Луи-Наполеона пирожным с кремом. Он дал ему меткое прозвище. «Как! Неужели за Августом должен последовать Августул? Неужели лишь из-за того, что у нас был Наполеон Великий, нам суждено получить Наполеона Малого?» (Аплодисменты слева, выкрики справа. Заседание остановлено на несколько минут. Невыразимый шум.){846}