Жизнь Гюго

Поскольку Гюго стал одним из основных источников альтернативных новостей во Франции, он сделал свое «Возмездие» сокращенной историей последних двух лет: государственный переворот, когда Наполеон-младший «запихнул все законы в мешок и швырнул его в Сену»; его рукоположение в соборе Парижской Богоматери, где «Иисуса прибили к кресту / Чтобы не попробовал уйти»; и провозглашение империи 1 декабря 1852 года. Ни одно оскорбление и ни одну новость нельзя считать слишком мелкими. «Смотрите, господа, – сказал император, по некоторым сведениям, – вот „Наполеон Малый“, написанный Виктором Великим!» «Ага! – замечает Гюго, – в конце ты будешь визжать от боли, негодяй! <…> Я приготовил каленое железо и вижу, как дымится твоя плоть!»

Можно сделать плодотворное сравнение с ранними стихами Гюго о детях – например, красивое, но скучное стихотворение из сборника «Осенние листья», которое до сих пор помнится со школы людям по обе стороны Ла-Манша:

Когда дитя появляется, семья
Смеется, хлопает в ладоши; от милого сияющего личика
Сияют все глаза…

Через двадцать три года он тоже пишет стихотворение о ребенке, крича ужасную правду о 4 декабря 1851 года:

Две пули в голову ребенка угодили.
Был скромен мирный дом, где люди честно жили…
Нас бабка встретила потоком горьких слез.
В молчанье горестном ребенка мы раздели.
Был бледен рот его, глаза остекленели…

Многие считали, что Гюго преувеличивал, когда кричал о реках крови и изуродованных трупах, зарытых в землю по плечи, дабы облегчить опознание. Его описание несчастного города, где «гигантские ножницы / Как будто дотянулись до неба и срезали крылья у птиц», звучит как неправдоподобное противопоставление с буйной радостью пошедшей вразнос Второй империи. И все же по духу его книга соответствует независимым рассказам о Париже в годы после переворота: в омнибусах, где раньше было много разговорчивых пассажиров, стало тихо; в любом, кто затевал разговор, подозревали шпиона; полицейские держались вызывающе, нищих гнали с улиц, а на витринах запретили держать горшки с цветами: «Выкосили целые кварталы, рассадники бедности и демократии; прорубили широкие улицы, по которым во все стороны могут свободно проникать свежий воздух и пушки… Каменная кладка – превосходная замена свободе»{945}.

Сейчас невозможно себе представить, какое действие произвело «Возмездие» во Франции. Новаторское, проникающее всюду использование имен собственных, огромный вес, переданный рифме, – похоже, что сам строй языка подтверждает точку зрения поэта{946}, – сделало «Возмездие» с технической точки зрения более современным произведением, чем кажется сегодня. Наряду с «Цветами зла» Бодлера сборник «Возмездие» стал самой популярной запрещенной книгой стихов для нескольких поколений школьников, в том числе для Золя, Верлена и Рембо. «Нам казалось, что, просто читая его книги, мы вносим вклад в молчаливую победу над тиранией», – вспоминал Золя{947}. Каждый школьник знал, что Виктор Гюго – величайший из живущих поэт и патриот Франции. Но знали они и то, что он не одобрял народ в его существующем виде. Гюго продолжал развиваться как поэт. Его оскорбления – не просто бессвязные речи разочарованного человека. Язвительные, горькие обличения стали внешними признаками еще одной литературной революции: в стихи вошли главные элементы современного мира и обширный словарь, который Бальзак ввел в роман. Гюго обрел новый голос и новое лицо. Даже его почерк изменился: он стал крупнее.

Лучшее подтверждение тому, какое влияние отбрасывала даже тень Гюго на Вторую империю, можно найти в письме, которое Флобер послал ему в июле 1853 года. Черпая вдохновение из едких, зловонных образов Гюго, Флобер написал своего рода восхищенную стилизацию и предложил подтвердить, что, как пишет сам Гюго, «такие времена, как наши, – сточная канава Истории».

«Ах! Если бы вы только знали, в какую грязь мы погружаемся! <…> Нельзя и шагу ступить, чтобы не вляпаться в какую-то мерзость. От тошнотворных испарений невозможно дышать. Воздуха! Мне не хватает воздуха! И вот я распахиваю окно пошире и обращаюсь к вам. Я слышу, как бьют крылья вашей Музы, и вдыхаю лесной аромат, который поднимается из глубин вашего стиля.

Более того, вы – предмет моей страсти, которая не слабеет со временем. Я читал ваши произведения, пробуждаясь от страшных снов и на берегу моря, на мягких пляжах под летним солнцем. Я брал вас с собой в Палестину… Вы утешили меня десять лет назад, когда я умирал от скуки в Латинском квартале. Ваша поэзия питала меня, как молоко кормилицы»{948}.