Жизнь Гюго

Как и всякая форма медитации, столоверчение усовершенствовалось с практикой. Когда Гюго клал руки на стол, стол почти никогда не реагировал. Через несколько сеансов все признали медиума в Шарле; и все же тексты, которые отстукивал стол, принадлежали сугубо Виктору Гюго. Все происходило так, словно Шарль мог обладать такой же беглостью, если бы позволил, чтобы отец позаимствовал его сознание{959}.

Скоро этот странный вид сотворчества породил несколько литературных перлов. 12 сентября в затемненной гостиной, пока стол бешено отстукивал сообщения, у Гюго состоялся величественный разговор с глазу на глаз, который дает общее представление об опоре его новой религии.

Стол отстучал первые буквы «Бонапарт».

– Который? Великий?

«Нет».

– Малый?

«Да».

Оказывается, дух Наполеона III покинул тело, спящее в Елисейском дворце в Париже, и прилетел сказать Виктору Гюго, что империя рухнет через два года. Затем последовала инсценировка мысленного состояния Гюго, когда он писал «Возмездие»:

– Ты думал, я прощу тебя?

«Да».

– Почему?

«Из гениальности… Я боюсь темноты».

– Ты видишь в ней своих жертв?

«Я вижу в ней свет».

– Говори!

«Помоги мне. Я боюсь. Судья здесь. Судья здесь».

– Кто судья?

«Смерть».

– Под смертью ты имеешь в виду Бога?

«Да».

– Почему же ты не сказал «Бог»?

«Я не могу видеть Бога».

– Это потому, что ты – зло?

«Да».

Мысль о божественном и личном воздаянии была тесно связана с другой главной темой спиритических сеансов: оказывается, слава Гюго достигла внеземных пределов. Данте обратился к нему со словами Caro mio и поздравил Гюго с его последним стихотворением, «Видение Данте». Когда «заглянул» Наполеон I, его спросили, читал ли он «Наполеона Малого». Оказалось, что читал и счел произведение «потрясающей истиной, крещением для предателя». Шатобриан также оставил свою гробницу на острове и выразился поэтичнее: «Мои кости растроганы».

Гостеприимный, как всегда, Гюго занимал вымышленных зрителей, которых постоянно имеет в виду всякий писатель{960}, хотя немногие писатели действуют в таком обширном соседстве. В число его гостей входили Каин, Иаков, Моисей, Исайя, Сафо, Сократ, Иисус, Иуда, Мухаммед, Жанна д’Арк, Лютер, Галилей, Мольер, маркиз де Сад (его слова не сохранились), Моцарт, Вальтер Скотт, несколько ангелов, лев Андрокла, Валаамова ослица, комета и жительница Юпитера по имени Тиатафия. Были также аллегории – Индия, Молитва, Метемпсихоза – и сущности, названные Железной Маской, Перстом Смерти, Белым Крылом и Тенью Гробницы. Все они изъяснялись на французском языке середины XIX века, хотя Вальтер Скотт отстучал небольшое стихотворение по-английски (в тот раз среди присутствовавших на сеансе был англичанин), Ганнибал говорил по-латыни, а лев Андрокла произнес несколько слов на львином языке. Потусторонние гости Гюго помогают воссоздать рецепт его стиля, универсальный эсперанто, основанный на великих и простых понятиях, понятных в любую эпоху и в любой цивилизации, земной или внеземной; мощные, повторяющиеся фразы, схожие по красоте и прочности с кораблями, которые отправляются в дальние странствия во времени и пространстве.

Обычно считают, что Гюго был почти до безумия доверчив, и правда, что гораздо больше лести его задевало пренебрежение. Духи отзывались о нем лучше всех. Цивилизация назвала его «великой птицей, которая поет о великих рассветах» и приказывала: «Закончи «Отверженных», великий человек». Подтвердились все его литературные предубеждения. Предмет его особой ненависти, Расин, призван был заплатить за прегрешения французского классицизма; ему пришлось предстать перед романтической инквизицией:

«Вакери. Вы признаете, что Шекспир – дерево, а вы – камень?

Расин. Да.

Вакери. Вы признаете, что вы были не правы, когда писали пьесы, ограниченные в пространстве и во времени?

Расин. Я смущен.

Вакери. Вы сейчас испытываете раскаяние из-за того, что ваша репутация превосходит ваш талант?

Расин. Мой парик подпалился».

Гюго, который всегда утверждал, что его стихи – просто эхо голоса Природы, готов был поверить, что и в загробной жизни все очень похоже на то, как живет он сам. Впрочем, он относился к столоверчению не так предвзято, как намекают вредные биографы{961}. Он рассматривал все обычные гипотезы и безуспешно пытался проверять духов, прося их предложить средство для лечения бешенства или открыть тайну управления воздушными шарами{962}. Даже на пике своей, как предполагают, доверчивости он подозревал некую сверхъестественную подтасовку: «Возможно, духи нарочно называются такими именами, чтобы возбудить наше любопытство»{963}. Вопросы Гюго, которые часто так же красивы, как и бормотание мнимых потусторонних гостей, доказывают, что он бесконечно терпимо относился ко всему алогичному и чудесному; возможно, его сознание приобрело определенную творческую гибкость в те дни и ночи, которые он провел, общаясь с братом Эженом.