Жизнь Гюго

Глава 19. Кальварии (1868–1870)

Гюго стоял у железнодорожных путей на бельгийской границе. Поезд увозил гроб с телом его жены в сторону Парижа. Семнадцать лет назад он вышел на этой же станции в темноте, надвинув на глаза кепку. Став самым известным в мире диссидентом, он собирался вынырнуть из ночи ссылки и засиять на новом горизонте.

Гроб увезли слишком поздно, и Гюго не успел на обратный поезд. Ночевал он в доме своего поклонника в Кьеврене, подписал экземпляр «Отверженных», который нашел в спальне, и утренним поездом уехал в Брюссель, где, судя по дневнику, искал естественного утешения: «Луиза, Марэ, 27,5 франка».

Адель едва ли могла умереть в более подходящее время. Ее смерть, в числе прочих событий, знаменовала собой окончание ссылки. За одиннадцать дней до того Алиса Гюго родила Жоржа Второго, обожаемого внука Гюго; он проживет достаточно долго и успеет промотать большую часть своего огромного наследства. За четыре дня до рождения внука Гюго написал последние слова романа «Человек, который смеется». Роман стал плодом полутора лет напряженной работы. Затем, через несколько недель после похорон, началась работа над следующим большим гвоздем, который предстояло забить в крышку гроба Второй империи. Вакери, Мерис и сыновья Гюго воспользовались преимуществами нового закона, который разрешал издавать газеты без согласия министерства: империя слабела и шла на уступки. Ослабленное забастовками, скандалами, экономическим спадом и угрозами Бисмарка, правительство надеялось сдержать плотину республиканства, приоткрыв шлюзы. На практике эта «либеральная реформа» породила внезапный рост газет-однодневок и журналистов, которых то и дело штрафовали, сажали в тюрьму и высылали. Цензуру передали судебным органам.

Гюго попросили выбрать название для новой газеты. Вначале он собирался назвать ее La Répu-gnance («Отвращение»), через дефис: когда империя падет, вторую часть слова можно заменить, и газета станет называться La République. Мерису больше понравилось еще одно, позднейшее, предложение Гюго: Le Rappel («Призыв», «Вызов», «Напоминание»), потому что у этого слова «много значений, и все превосходные»: «призыв сплотиться вокруг республиканского флага, напоминание о прошлом… призыв Бонапарта к порядочности и так далее». В письме к редакторам, которое появилось в первом номере (13 мая 1869 года) Гюго выделил шестнадцать значений слова и все обобщил в одном призыве: Fiat jus! («Да будет справедливость!»)

Естественно, сам Гюго намеревался быть «просто читателем»: он хранил обет не отмечать свое политическое возвращение ни в печати, ни лично, до тех пор, пока не вернется «свобода». Это не помешало Le Rappel публиковать все его речи и послания, а также снабжать 50 тысяч читателей регулярными сообщениями с острова Гернси. Тем временем Гюго тихо работал за письменным столом. Он сиял на горизонте, словно огромная звезда, и выполнял функцию, которую сам пророчески определил для себя еще в 40-е годы: «Знать, когда настанет нужный день и нужное время, – вот тайна истинного гения. Его терпеливая безмятежность успокаивает и в то же время устрашает пигмеев и заранее готовит их к сдаче и повиновению. Многие битвы выиграны еще до начала… зрелищем могущественной силы, которая отдыхает и спит»{1200}.

Иными словами, теперь было два Виктора Гюго, которые двигались параллельными курсами: писатель, который бежал наперегонки со смертью, выкапывая и записывая остатки содержимого своего мозга, и республиканец, который тянул время, как будто перед ним лежала вечность.

Группа, составлявшая штаб-квартиру Гюго, казалась малышу Жоржу странным собранием революционеров. Он смотрел на них из колыбели – невольно напрашивается сравнение с королевской семьей.

Жорж видел длинный нос и черные, зализанные волосы Огюста Вакери, который последние семнадцать лет подпитывался ненавистью к англичанам и Наполеону III. Вакери удалось стать оригинальным драматургом, но, поскольку все его творчество вращалось на орбите вокруг Гюго, сейчас трудно понять, удалось ли ему стать чем-то большим, а не просто маленьким, назойливым спутником огромной планеты.

Была мягкая седовласая пожилая дама, которая наполовину заменила госпожу Гюго, хотя вопроса о вторичной женитьбе не возникало. После фиаско с Леони Биар Гюго считал брак своего рода узаконенной проституцией, профилактикой от любви{1201}. Его воззрения стали чисто теоретическими; судя по его дневнику, между 1860 и 1870 годами они с «Жужу» занимались любовью всего два раза. Сама Жюльетта подавляла всякое желание войти в святилище, у двери которого она, «как верный пес», просидела последние тридцать пять лет. Их роман стал самым длинным во всем XIX столетии. Поменять роли значило нарушить вселенскую гармонию: «Мне кажется, что я люблю тебя за нас обеих – за твою великодушную покойницу и за себя. Прошу у нее позволения любить тебя, пока я жива в этом мире и в следующем… Пусть все небесные и земные нимбы станут ее звездной короной навечно»{1202}.