Жизнь Гюго

В конце августа Гюго и его близкие покинули Вианден и провели месяц, путешествуя по Люксембургу. Они навестили Тионвиль, где отца Гюго до тех пор почитали как спасителя города, и Мондорф, где перед Гюго остановилась крестьянская лошадь и поклонилась ему. К тому времени Гюго уже решил вернуться в Париж. Несмотря на отказ остаться, 57 854 человека проголосовали за него на июльских выборах – этого было недостаточно для того, чтобы его выбрали, и все же он радовался, тем более что 40 тысяч выборщиков приехали из Парижа, и буржуа, которые бежали сначала от Бисмарка, а потом от коммуны, уже вернулись домой. Гюго решил, что его «настоятельный и первый долг» – просить за высланных или расстрелянных коммунаров. Впрочем, судя по всему, долг стал «настоятельным» только 22 сентября, когда он узнал, что Анри Рошфора собираются выслать в Кайенну.

24 сентября они пересекли границу, увидели поле боя у Седана, «покрытое маленькими холмиками», и переночевали в Реймсе. Гюго помнил, как ездил туда в качестве придворного поэта на коронацию Карла Х. «Сейчас, в 1871 году, я возвращаюсь стариком в город, который видел меня в юности, и вместо коронационной кареты короля Франции я вижу черно-белую будку прусского часового». Эстетическое восприятие сглаживало национальный позор.

Командир пограничной заставы телеграфировал в Париж и объявил о скором приезде Виктора Гюго.

За пять месяцев до своего семидесятилетия Гюго сидел в купе первого класса и направлялся в город, население которого делилось на тех, кто его любил, тех, кто его ненавидел, и тех, кто считал его неисправимым шутом.

Шел дождь. Лето почти закончилось. Париж был наполовину разрушен, и рядом с Гюго оставался только один из его детей. Но, когда поезд медленно ехал мимо полей сражений на севере Франции, перед ним вставали солнечные видения будущего: «Покинул Реймс в половине первого… Всю дорогу шел дождь. Видел красивые развалины и красивую женщину в Крепи-ан-Валуа. Когда-нибудь я должен туда вернуться».

Глава 21. «Потому» (1871–1873)

Я, старый плаватель, бродяга-мореход,

Подобье призрака над бездной горьких вод,
Средь мрака, гроз, дождя, средь зимних бурь стенанья
Я книгу написал, и черный ветр изгнанья,
Когда трудился я, под гнетом темноты,
В ней перевертывал, как верный друг, листы…
И видел город я, ужасный, разъяренный:
Он жаждал, голодал – и книгу я ему
На зубы положил и крикнул так во тьму
Народу, мужество пронесшему сквозь бури;
Парижу я сказал, как клефт орлу в лазури:
«Ешь сердце мне, чтоб стать сильнее в ураган!»

«Грозный год». Октябрь

Сердце, которое Гюго скармливал Парижу, теперь было не книгой стихов, но часами стремительно сокращающегося дня. На сей раз его не встречала радостная толпа. В ожидании, когда ему приготовят квартиру в доме номер 66 по улице Ларошфуко, Гюго остановился в отеле «Байрон». Жюльетта поселилась через дорогу, в доме номер 55 по улице Пигаль.

Иностранным гостям продавали фотографии и предлагали экскурсии по развалинам. Гюго и Жюльетта купили фотографии и пошли посмотреть на обгоревший остов дворца Тюильри и ратуши. Разрушенное здание – один из центральных образов творчества Гюго, пересечение времени и материи. Он завершил свои записи одним словом: «Зловеще». Улицы патрулировались войсками. Ходили слухи о заговорах; почти ежедневно сообщали о новых казнях. Обеспокоенные жены и адвокаты приходили просить Гюго о помощи. Один из его гостей подслушал, как два корсиканца разговаривали в кафе на своем диалекте: «Виктор Гюго каждый вечер выходит без охраны». Монархический переворот казался многим вполне правдоподобным. Официально в стране провозгласили республику, но то был «апрель без птиц, гнезд, солнечных лучей, цветов и пчел». «Весна с созданьями зимы»{1307}.

Именно в такой изменчивой атмосфере взаимных обвинений Гюго просил за заключенных коммунаров. Он сел на поезд в Версаль, где собирался встретиться с президентом. Тьеру Гюго показался надоедливым и жеманным; тем не менее президент выслушал его сочувственно и обещал, что Анри Рошфора не сошлют. Оба они были манипуляторами, которые умели вовремя прикинуться слабыми. Их разговор был бессмысленным, но приятным. Согласились они лишь в одном: лучший способ пережить ежедневный приток оскорблений – вовсе не читать газет. Гюго оставил за собой последнее слово: «Читать обличительные речи – все равно что нюхать уборные чьей-то славы»{1308}.