Жизнь Гюго

«Мария Тюдор» стала концом актерской карьеры Жюльетты. Гюго не удалось убедить режиссера дать ей роль в своем «Анджело, тиране Падуанском» (1835), бледной мелодраме в прозе, в которой актриса и жена тирана стоят на противоположных концах любовного четырехугольника. Похоже, сочиняя «Анджело…», Гюго имел в виду «состязание» двух исполнительниц главных ролей, «старой боевой лошадью» классического театра мадемуазель Марс и любимицей бульваров Мари Дорваль. Последнюю попытку он предпринял в 1837 году. Жюльетте обещали роль королевы Испанской в «Рюи Блазе», но, вернувшись из короткого отпуска, Гюго познакомился с труппой и, что для него необычно, согласился, что роль королевы сыграет другая актриса. Режиссер «Театр де ла Ренессанс» с благодарностью поддался влиянию законной жены Гюго. Пока Гюго и Жюльетта отдыхали, Адель написала режиссеру: «Роль королевы поручили особе, во многом повинной в провале «Марии Тюдор»… Надеюсь, что вы найдете способ отдать роль другой актрисе. Вы, наверное, понимаете, что я пекусь прежде всего об интересах дела… Я вполне уверена в том, что все это останется СУГУБО между нами».

Гюго не пришлось страдать, наблюдая за провалом своей любовницы при четырех тысячах зрителей. Зато Жюльетта испытывала ревность не одного вида:

«Я тоже ревную – но не к покупке коробочки зубного порошка, не к появлению нового фартука, перешитого из старого платка, и не к пропавшей папильотке.

Я ревную к женщине из плоти и крови [Мари Дорваль. – Г. Р.], похотливее которой найти трудно. Она каждый день рядом с тобой, смотрит на тебя, разговаривает с тобой, трогает тебя…

А еще я ревную к тем тысячам женщин, которые пишут тебе письма. Они преклоняются перед тобой и считают, что имеют право признаваться тебе в своих чувствах»{561}.

Для Жюльетты актерская игра была сродни интимной близости, «духовному браку актрисы и драматурга»{562}. Теперь ей пришлось ограничиться игрой перед безликим зрителем, которого Гюго называл «последующими поколениями». Она начала надеяться на ребенка, но ничего не вышло – или из-за ее многочисленных болезней или, как написано в одном письме, удара в живот, полученного от Гюго. Так или иначе, единственным ребенком Жюльетты оставалась Клер Прадье{563}.

В утешение Гюго сочинял для нее пьесы, которые можно было играть в реальной жизни. Целых два лета он снимал домик в Бьевре, в восьми милях к юго-западу от Парижа. Домик был сторожкой при имении Бертенов; идти к нему нужно было через лес, по тропинкам, кишащим лягушками{564}. В стихах Гюго домик превращался в настоящий сельский рай; по мнению Жюльетты, они жили в настоящей лачуге в глуши. Они встречались в лесу, занимались любовью, прячась от дождя под деревьями, или шли назад в домик, где изображали поселян. Иногда Гюго рано утром уходил в Бьевр и оставлял для нее стихи в дупле каштана. Он даже переделал уже напечатанное стихотворение, посвященное другой актрисе, и подарил его Жюльетте. Впрочем, вдохновительницей большинства стихов была именно она и пантеистическая лихорадка, овладевавшая Гюго в лесу:

Пока ты ждешь, устав от ходьбы,
Под деревом у озера, вдали от любопытных глаз,
С долиной благоуханной у твоих ног…
Трава и листья, волна и овраг, тень, свет и пламя —
Пусть все обретет голос, станет душой
И скажет тебе мое имя!

Почти все время Жюльетта проводила с пожилыми хозяевами домика и репетировала свое возвращение на сцену, которое так и не состоялось. Она ждала Гюго, «как бедная старая побитая собака», и пыталась построить новую карьеру на основе своей любви: «Я говорю с твоим портретом, я целую твое кресло, я утираюсь твоим платком, который ты позабыл. Я стараюсь как можно глубже погрузиться в твою память и прикоснуться к тому, что тебя тронуло»{565}.

В 1837 году после похода на дальнюю опушку леса – правда, без Жюльетты – Гюго написал одно из величайших романтических стихотворений, элегию «Печаль Олимпио» (Tristesse d’Olympio). Любовник возвращается в то место, где предавался страсти, и обнаруживает, что все предметы, которые запечатлелись в его памяти, изменились. Дом его не узнает. Природа забыта. «Поля не чернели, небо не было хмурым, / Сияло солнце в безграничной синеве».