Жизнь и борьба Белостокского гетто. Записки участника Сопротивления

В городе было много беженцев-евреев из Варшавы, Лодзи и других польских городов, оккупированных фашистами. Они рассказывали страшные истории об издевательствах гитлеровцев, но пока это было далеко и, казалось, нам не угрожает. В нашем классе учились несколько ребят из беженцев. Запомнился Моня Вайсенберг, с которым я сидел за одной партой. Рослый, плечистый блондин с серо-голубоватыми глазами, ироничный и самоуверенный, несомненно, смелый парень. Мать его оставалась в Варшаве, и Моня несколько раз нелегально переходил границу, чтобы навестить ее. Полагаю, что одновременно он перевозил какие-то дефицитные товары (сахарин и т. п.). Сахар сильно подорожал, и появилась очередная сердитая острота: «СССР» расшифровывался как «Сахар стоит сто рублей» (на черном рынке). Кстати, черный рынок, появившийся дефицит и спекуляция стали для местного населения новой, ранее неизвестной реалией жизни.

Летом 1940 года отец предложил мне поработать, чтобы приучиться к труду, оценить своими руками заработанные деньги. Возникли разные варианты — почтальон и др. Остановились на физическом труде — месяц я работал чернорабочим-землекопом. Пришлось трудновато. Но было удовлетворение, и для закалки оказалось полезно.

Наступил новый, 1941 год. Я уже кончал 10-й класс, достаточно прилично разговаривал и писал по-русски. На политинформациях в школе делал обстоятельные обзоры текущих событий, международных дел. Учительница истории похвалила меня за эти обзоры, и я, по наивности, стал мечтать о Московском институте международных отношений. Я тогда слабо представлял себе элитарность и труднодоступность этого вуза даже для «коренных» советских граждан, не говоря уже о вновь приобретенных «западных братьях» с анкетами, сомнительными для кадровиков не только в те годы, но и многие десятилетия спустя.

В феврале 1941 года брат, у которого были больные легкие, получил путевку в Ялту. Счастливый, он отправился в путь. Отдохнув и подлечившись, домой он вернулся удрученным. То, что он увидел собственными глазами по дороге, во многом было непонятно, а то, что услышал в Ялте и Москве от людей, переживших 1937 год, — потрясло. У него и Баси начались яростные споры. Бася оставалась на ортодоксальных позициях. Павел же был ошеломлен. Рассказы о массовых репрессиях и расстрелах честных людей вызвали у него шок и разочарование. Они спорили, закрывшись в комнате. Отголоски этих споров доходили до меня, но многого я не понимал. Их суть открылась мне гораздо позже, а вся или почти вся правда стала известна после XX съезда и особенно в последующие годы.

Только в первые дни оккупации мать рассказала мне, что с 1939 по 1941 год отца несколько раз вызывали в НКВД, угрожали, кричали, что хорошо знают, что он когда-то был бундовцем. Сейчас я понимаю, что, по-видимому, его склоняли к осведомительству, но мы, Беркнеры, не из таких.

Весной 1941 года тучи стали сгущаться. Наряду с регулярными рейсами немецких самолетов в Москву случались и несанкционированные перелеты. Лондон передавал о скоплении немецких войск на нашей границе, а ТАСС опровергал эти сообщения, называя их провокациями. Тем не менее о войне начали говорить и в народе, и на лекциях по международному положению. Поползли слухи, запахло порохом. Молодых мужчин призывали в армию для фортификационных работ. Участились аресты и высылка людей, считавшихся неблагонадежными. Парадоксально, но эта несправедливая депортация спасла жизнь какой-то части людей.

20 июня 1941 года в нашей школе был выпускной вечер. Часть ночи я провел в школе. Где-то в коридоре или во дворе немного выпили с ребятами, мутило. Общее чувство неуверенности и некоторой растерянности («Что делать дальше? Куда податься?») усилилось, когда стало известно, что родителей некоторых соклассников (среди них были и состоятельные люди, и простая интеллигенция) в эту ночь арестовали и куда-то вывозят. В школе спряталась одна девушка, и все мы жалели ее. 21 июня продолжалось это тяжкое чувство безвестности. У меня никаких определенных планов не было. Брат и родители объяснили мне, что мои планы относительно МГИМО — это детские мечты. Вечером мы с Басей и Мирой пошли на последний сеанс в кино — брат накануне уехал для выступления в суд в город Ломжу, на самую границу. Из кино мы вернулись поздно, долго не засыпали, наконец сон сморил. Через два-три часа нас подняла бомбежка.

Было около четырех часов утра 22 июня. На улице светло как днем. Небо молнией перерезали гитлеровские (их было много!) и советские (их было ужасно мало!) самолеты. Бомбы разрывались совсем близко — наш дом находился недалеко от железнодорожного вокзала. Где-то горело, поднимались клубы черного дыма, пахло гарью. Все выбежали во двор. Над нами жили два офицера НКВД. Когда они пробежали мимо отца, он их спросил: «Что происходит? Это война?» Проявив должную бдительность, они успели ответить: «Вероятно, это маневры…»