Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней

Тогда Жанна, обессиленная ночью, тревогой, предчувствием разлуки, не выдержала и отвернулась. Нет, она ничего не сказала, она не призналась, что лгала, она не пожаловалась, она только отвернулась, она только спрятала в тень свои глаза. Этого было достаточно, чтобы воскресить все подозрения Андрея. Ей плохо! Он чувствует, что ей плохо. Правды! Обязательно правды! И Жанна покорилась. Она рассказала Андрею все муки, все свое унижение. Это не было слабостью. Это было только верой, большой верой в любовь. Она теперь не боялась наносить Андрею ранения, ей казалось, что даже воздух, этот сырой и в то же время затхлый воздух отельной комнаты и тот так насыщен любовью, что, какой бы ни была рана, все равно она в минуту зарастет. Жанна рассказала ему все, и, кажется, даже бурые стены этой трущобы, видавшие всякие виды, и те растерялись. Услыхав о заигрываниях господина Нея, Андрей крикнул:

— Раздавить его, как улитку!

Да, Жанна рассказала все. Она не забыла даже об улитках. Она провела Андрея по всему лабиринту окаянной конторы. Но об одном Жанна промолчала: она не сказала Андрею, что есть человек с ужасными руками, который чего-то хочет от нее, она не сказала ни о поцелуе в кабинете, ни о сегодняшнем нападении. Она не раскрыла истории с пропажей карточки. Почему она так поступила? Этого она сама не знала. Это не было сознательной утайкой. Скорее, в Жанне говорил инстинкт. Она боялась произнести это имя, чтобы не почувствовать на своем плече присутствия крючковатых мокрых рук. Андрей так и не узнал, что существует на свете красавец Халыбьев. Но и того, что он узнал, было достаточно. Он метался по комнате:

— Но как же ты мне не сказала об этом раньше?

Он терял голову. Только улыбка Жанны, говорившей страшные вещи и по-детски нежно улыбавшейся, спасала его. Жанна не ошиблась. Рана, может быть, была и тяжелой, но она рубцевалась у нее на глазах. Он уже искал выхода. Он уже знал выход, Жанна туда не вернется. Жанна завтра же уедет. Лучше всего прочь из Парижа. Здесь дядя может ее разыскать. Но куда? В Тулон нельзя. Если его засадят, что она будет делать одна? Ведь она ребенок. Ведь она в Париже искала советского консула. Единственный выход — в Москву. К Захаркевичу. Захаркевич ее устроит. Андрей приедет. Итак, решено, в Москву. Жанна завтра же поедет в Берлин. А виза? Но это не важно. Она может поехать в оккупированные места, например в Висбаден, а оттуда в Берлин. Он даст ей записку в представительство. Там ей помогут. Значит, завтра же. Прежде всего: Висбаден. Жанна слушала его, тихо улыбаясь. Она сейчас плохо соображала. Она путала названия городов. Это не важно, Андрей ей скажет потом еще раз как и куда. Она улыбалась, озадаченная и взволнованная новым чувством: ее любовь становилась жизнью. До этой минуты Жанна знала два раздельных, даже враждующих мира: жизнь и любовь. Жизнь — это вилла «Ибрагия», это гречанка, это улитки, это Гастон. Жизнь — это мокрые, страшные руки Халыбьева. Любовь существовала отдельно, в сторонке. И вот теперь, на ее глазах эта бездомная, почти бесплотная любовь садилась в поезд, снимала комнату, вела себя уверенно и стойко, как живой человек. Жанна ее почти не узнавала. Ну конечно, она узнавала ее, она радовалась за нее, ей она и улыбалась.

Потом она вдруг перестала улыбаться. Она стала очень печальной. Виноваты были большие башенные часы на церкви Монпарнас. Они вмешались в дело. Они грубо заявили своим неожиданным боем, что существуют как-никак и часы. Жанна вспомнила, что все это, и Висбаден, и Москва, означает разлуку. Как девочка, она быстро ринулась к Андрею и прижалась к его коленям. Андрей бережно приподнял голову Жанны. Он поцеловал черные печальные глаза.

Что случилось потом? Как он поцеловал губы? Как были побеждены часы на церкви Монпарнас? Как были счастливы два человека в номере одиннадцатом? Обо всем этом нельзя рассказать. Они ведь молчали. Слова? Но у них больше не было слов. А раз у них не было слов, откуда же они отыщутся у третьего человека? Нет, об этом нельзя говорить. Можно сказать лишь одно, самое глупое, самое очевидное: в номере одиннадцатом была любовь. В номере одиннадцатом была та высокая, немая духота, которая заставляет рожь колоситься, писателей писать книги, людей жить и людей умирать.

Пусть брезгливые судьи поворчат, узнав об этом. Как, в отеле на улице Одесса, где сдаются комнаты на ночь, в этом притоне, любовь? Не может быть! Любовь выбирает себе иные, более одухотворенные жилища. Пусть они даже осудят Андрея и Жанну: влюбленные должны были, принимая во внимание обстоятельства места, отложить любовь. Пусть! На то они судьи. Пусть и заповедь проклянет любовников. Они ведь не венчались в церкви, они даже не ходили в мэрию. Они посмели любить только оттого, что любили. Суровая заповедь против них.