Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Том 2

 — «Милостивый мой государь, милостивый государь, замучил я тебя! много, много одолжен; чем отслужить?» и понес сим образом далее рассказы мне точить; а я будто для его приехал! Ну хорошо! Михайла Федорович тотчас откланялся, спешит ехать, гулять с какими–то товарищами под Зарайск — а что дома делается, до того нужды нет, а и мне не было нужды.

 «Не успели мы остаться, как Иван мой Федорович хлопотать, суетиться. «Малый! малый! яблок подай! груш, дуль! Дурак! не тех яблок. Подай какого–нибудь наливца, столик сюда… тарелку»… и так далее.

 «Хорошо, думаю я сам в себе, дуль я у тебя поем; но я ведь еще не обедал, посмотрю, накормишь ли ты меня? Правда, подают яблоки и до обеда, а обедать еще и рано, девятый только час. Еще успеется, думаю в себе, а между тем поговорить что–нибудь.

 — Ну, Иван Федорович, говорю я ему, я не за тем приехал, а что у вас межеванье?

 — «Да, отец мой межеванье! вот плут, такой, сякой! Не мог ничего достать. Самый криводушник, этакой души не привидано. Я человек старый!.. Мы разбранились… я рожь сжал… ничего не знаю». И сим образом занес чепуху преужасную.

 «Что это такое? думаю я сам в себе, в этом толку не будет. Однако вышло наружу такое обстоятельство, которое меня думать заставило, а именно: что он недавно с дядею Александром Григорьевичем в степной деревне поссорился ужасно и бранит его немилосердо. И так было мне дурно, что я к нему приехал. Однако дача у них общая и владение чрезполосное, и я принужден был о их ссоре позабыть, а добиваюсь только у него о наступающем межеванье. Но у Ивана моего Федоровича не то на уме. По старой привычке одно слово другое погоняет: тарата, тарата, тарата, а слушать нечего.

 «Нетерпеливость меня наконец взяла, говорю уже ему не путным образом: «пожалуй, оставь все постороннее, станем о деде говорить».

 — «Ну отец мой; ну отец мой!

 — Ну! отец твой! скажи–ка ты мне, где межевщик теперь?… Когда будет межевать здесь?… Виделся ли ты, сударь, с ним?… Какой спор был у вас с Раевскими?… Сколько у вас дачи?.. сколько пустошей?… естьли окружная? Эти вопросы затмнили у него все понятие; он прежде говорил скоро, а тут удвоил еще слов поспешность. Татата, татата, татата и вышло наконец, что всего того он не знает и так как бы он не тутошный владелец был и межеванье от него еще за сто верст было.

 — Боже мой! сказал я, что это за владельцы! Не знают сами своей дачи и ничего, одним словом, не ведают.

 — Как это вам не стыдно! продолжая, говорю я, люди вы старые, век изжили дома, а по сю нору дачи у вас невыписаны. «Вот тот виноват, то сёсь виноват». — Нет, говорю я, все вы виноваты; да по крайней мере изготовились ли вы к межеванью?… Есть ли у вас поверенные? Даны ли им верющия письмы? поданы ли сказки?

 — «Нет».

 — Так! я уже знаю, что нет, да чего же вы ждете?

 — «Да на что мне поверенного и верющее письмо? Я сам дома».

 — Вот то–то хорошо, говорю я ему, сам по межам везде и таскайся.

 — «Да как его написать? я не знаю.»

 — Вот так–то лучше скажи, говорю я ему. Так сыщи–ка лучше бумажки и садись, напиши, а я тебе буду сказывать и после засвидетельствую.

 Между тем как мы с ним все сие говорили, пришел старик другого соседа, поверенный Андрея Ивановича Каверина. Тот не успел войтить, как мне в ноги.

 — «Сделай, батюшка, милость, избавь меня от увечья».

 — Что такое? спрашиваю я у него. Он опять мне в ноги, и опять сделай я над ним, бедным, милость, а то уже ему в бок несколько ударов досталось. Вышло наконец, чтоб написать ему сказку.

 Поверитель, истинно сжалился я на бедного старика, который по справедливости всех их тут был умнее, и говорю: — вот у меня сказка есть, списывайте с нее.

 — «Хорошо батюшка. Да кто нам ее напишет?»

 Я спрашиваю, нет ли какого писца? однако не тут–то было. Что мне оставалось делать? Ох вы! вы, вы! сказал я тогда, и положил сам уже им написать сказку.

 Насилу нашли бумаги, насилу перо, насилу чернила.

 Между тем покуда я писал, принудил я хозяина своего одеваться и говорю, чтоб он ехал со мною в поле. Беспрекословно он тогда уже моему приказанию следовал, послал за лошадьми и сам стал одеваться.

 Написав сказку, собрался хозяин мой писать верющее письмо. Я принужден был ему от слова до слова сказывать, и как бы то ни было, но наконец мы с ним написали, хотя, правду сказать, писец он не из прытких и много на то походит, как пословица лежит: «набродил как курица», но это не мешало. Надлежало тогда ехать в поле, и мы собирались…

 Между тем шел уже двенадцатый час, и был уже в исходе. Я еще все–таки не обедал, а у хозяина моего и на уие не было меня накормить, а согрел только для меня чаю и напоил.

 Что это такое? думаю я, неужели у нас все еще утро? или он уже вечером почитает? Совсем тем вижу я, что он меня в плотную отбояривает.

 Разговорились про груши, он навязывает на меня груш. Тотчас их подали, тотчас велел завязать и велел моему малому отдать, власно как бы я уже совсем домой ехал, а того власно как бы и не слыхал, что я велел из одноколки своей лошадь выпречь и оседлать, и что одноколка моя у него дома остается.