Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Том 3

 Со всем тем ночлег сей был нам, против чаяния, довольно весел. Не успели мы остановиться, как показался на той стороне, за прудом, превеликий хор крестьянок, идущий из дворов к стоящим на улице просторной круглым качелям.

 Шли они, предводимые дочерью одного тутошнего владельца и при громе воспевающих веселых песен. Вскоре за ними вышел и отец ее, и вокальная музыка сия и качания на качелях продолжались до самой глубокой ночи.

 С другой стороны, забавлял нас целовальник, сидевший в прескверном кабачишке {См. примечание 1 после текста.}, против нас стоявшем. Сей, сидючи в пустой хижине своей, во всю почти ночь проорал фабричные песни, и наконец, до того дошло, что я уже не рад был его усердию, ибо за песнями его не могли мы и заснуть скоро.

 В сем месте напало на меня небольшое горе. У товарища моего заболела от чего–то голова, и я боялся, чтоб он у меня не занемог; но, по счастию, припадок сей миновался скоро. Впрочем, сообществом его был я час от часу довольнее, и он «Жилблаза» моего так полюбил, что читал его с охотою, и не успеем мы остановиться, как гребется он сам за книгу и говорит: «Что–то наш Жилблаз делает, пора мне с ним повидаться».

 17–го числа писал я:

 «Наутрие, встав рано и проехав еще ночью Рановы Верхи и славное и любимое мною село Муравеино, приехали мы кормить лошадей и обедать в село Никольское, находящееся уже недалеко от Раненбурга, или, по тамошнему наречию, Анбура.

 Тут не нарочно остановились мы подле двора священника сего села, человека доброго и на нашу руку. Я тотчас с ним спознакомился, и рюмка водки свела у нас с ним в один миг дружбу. Поп мой сделался тотчас рассыпным, несет ко мне и хлеб, и квас, и тарелку яблок, а всего лучше, достал мне к чаю молоко.

 Я попотчевал его чашкою пунша, и поп мой был тем крайне доволен; звал меня погулять в свой сад, который был у него изрядный, и как на одной яблоне были еще прекрасные зимовые яблоки, то стряс их для меня несколько. Словом, не поп, а друг задушевный; а мне такой друг на дороге был и надобен. Теперь отдыхает он от излишней рюмочки, а без того не имел бы я времени сего написать. Не знаю, увидимся ли мы с ним или нет».

 18 сентября писал я следующее: «Знаете ли, откуда я сие пишу? За 20 верст уже от Козлова, сидючи в харчевне, довольно изрядной и называемой Хобот. Тут кормим мы лошадей, и я теперь только с товарищем моим пообедал.

 Обед у нас был в сей раз нимало не похожий на дорожный: горячая ветчина, яйца всмятку, окрошка, щи белые с говядиной и цыпленком и такие, что лучше требовать не можно, и наконец битое говяжье мясо на сковороде с уксусом. Не довольно ли кушанья? Право, хоть бы и деткам нашим! а особливо в таком месте, где, кроме одной избы, ничего нет. Но, по счастию, так случилось, что харчевня сия все имела. Мы могли достать и к чаю молоко и все прочее, а для десерта была у нас спелая брусника, куманика {Ежевика.} и хороший арбуз. Вот как мы прохладно едем.

 Но и в самом деле можно сказать, что по сие время дорога нам была очень весела; не знаю, какова впредь будет. Я опишу вам все происшествия.

 Встаем мы очень рано, и я, не просыпаясь и не вставая, так и еду, покуда рассветет; разве когда прошибутся дорогою, так проснешься посмеяться над дураком нашим проводником. То–то сущий фалалей и годился бы по нужде в шуты и дураки.

 Как рассветет, беру я книгу и читаю себе дорогою, лежа в коляске. По счастию, читать без нужды можно; остановившись кормить, одеваемся, и Тимофей наш проворит тотчас чаем. Не было еще дня, чтоб я оного досыта с сливками не напивался и табаку не накурился. Комаренок принимается тотчас за таган, варит похлебку из курицы, которыми не позабыли запастись мы из Епифани, также яйца и прочее.

 Между тем как варят и приуготовляют нам обед, принимаюсь я за свою дорожную канцелярию. Чернильница у меня при боце и весь прибор письменный. Чернильницу повешу на рукоятку к коляске, сам сяду, опустя ноги в дверцы, подушки на колени и на них «Китайскую историю» {«Путешествие в Китай» — соч. Нейгофа, пер. с немецкого А. Т. Болотова.} и начинаю тотчас записывать в журнал свое путешествие и, записав, продолжаю переводить «Китайскую историю».

 Как поспеет обед, садимся мы с товарищем своим на циновке и наедаемся досыта; после того напиваемся квасу, и, полакомившись чем–нибудь, продолжаю я писать, а товарищ мой читает своего «Жилблаза» до тех пор, покуда запрягут лошадей. Тогда канцелярия моя опять прячется, я сажусь в коляску и беру в руки читать книгу.

 Дорогою провождаем мы время в чтении, в разговорах и в лакомстве арбузами, орехами и кренделями, а когда устанем сидеть, то пройдемся. Приехавши на ночлег, становимся опять подле двора, и Комаренок принимается за прежнее свое дело — варить нам похлебку и прочее, а я, ежели светло, опять за канцелярию.

 Отужинав, ложимся мы спать, и как рано я засыпать не привью, то подают мне в коляску свечку, и я разговариваю часа полтора с книгою, покуда ужинают люди и станут спать ложиться. Тогда возьмут от меня свечку, и мы засыпаем и спим, покуда часовой нам не закричит и предвозвестит, что приближается утро.