Жизнь и приключения артистов БДТ

— Китай в сердце, — сказал Бас и стал рассказывать эпизод из жизни Ленкома. — Гогин спектакль, Лебедев — Сталин, и Гога решил вывести Кирова…

— Да, — сказал Сеня, — только он не сам решил, а ему подсказали… Чтобы был финал… Чтобы был апофеоз…

— Да, — сказал Бас, — и тут гример заявляет, что Гай — вылитый Киров, и он берется сделать портретный грим… Идет прогон с публикой, зал — битком, подходит финал, и на сцену выезжает лодка…

— Нет, — мягко сказал Семен, — вы не видели…Вас еще не было. Не лодка, а пароход… Действие шло на палубе, потому что художник Юнович придумала пароход… Между прочим, пьесу написали Мариенгоф с Козаковым… «Остров великих надежд», в том смысле, что мы все плывем на пароходе на этот остров, в коммунизм… Такой образ…

— Спасибо, Семен Ефимович, — сказал Бас. — Так вот, на палубу выходят Сталин и Киров, и вдруг весь зал вскакивает и начинает скандировать: «Мао Цзэ-дун!.. Мао Цзэ-дун!.. Мао Цзэ-дун!..».

Мы засмеялись, а Розенцвейг решил пояснить:

— Потому что Гай в гриме Кирова был настоящий Мао Цзэдун!.. Но вы смеетесь, а, между прочим, могли быть большие неприятности… Спектакль сняли, потому что мог быть погром…

— Кто снял? — спросил Волков.

— Сам театр, — гордо сказал Семен. — Сам Гога… Он их опередил!..

— Вот молодец! — сказал Р. — Я бы ему подсказал еще одно название!..

— Не болтай! — приказал Стриж и тут же спросил: — Какое?

— Ну вот, — сказал Р., — так я теперь и скажу!..

— Интересно, кто у нас следующий? — меняя тему, спросил Волков, он имел в виду нового «кавалера».

— А ты не догадываешься? — спросил Бас.

— Все-таки вопшем это зависит от пьес, — сказал Розенцвейг.

— Конечно, — сказал Р. — Вот Арсений Сагальчик студентом ходил на все Гогины спектакли по нескольку раз… Он хотел понять механизм успеха…

— Глупец, — сказал Бас глубоким мхатовским голосом. — У успеха нет механизма, у него есть только характер…

— И смотрел «Где-то в Сибири». А там в финале Ленин спрашивает Сталина: «Ну, что? Будем работать, Иосиф Виссарионович?». И Сталин ему отвечает: «Будем работать, Владимир Ильич!». Сагальчик не поленился пойти в библиотеку и взял пьесу Ирошниковой. А там — наоборот: Сталин спрашивает у Ленина: «Будем работать, Владимир Ильич?», а Ленин ему отвечает: «Будем работать, Иосиф Виссарионович!..»

Все помолчали, и Волков сурово сказал:

— Не вижу особой разницы.

— Я тоже, — сказал Р. — А Гога увидел…

— По-моему, ты тоже хочешь понять механизм успеха, — сказал Бас.

— А как же, — сказал Р. — К чему мне режиссура?..

Но он, конечно, хитрил. Не в режиссуре было дело и не в механизме успеха. Верней, не только в них. Жадный интерес, который испытывал Р. по отношению к Мастеру, не исчерпывался второй театральной профессией или актерской зависимостью от Гоги. Этот человек, умудренный и инфантильный, скрытный и наивный, непредсказуемый и неразгаданный, притягивал к себе все мысли и чувства, и объяснить свою прикованность Р. еще не мог. Теперь-то ясно, что дело было в будущем романе, попытке запомнить, понять, а потом и воскресить ушедшего героя во всем одиночестве, блеске и непокорности автору. Иначе все встречи и диалоги с ним не оказались бы подробно записанными и даже отчасти осмысленными по горячим следам. Иначе не продолжался бы их пожизненный диалог. Наш дорогой мэтр был совершенным образцом высокого художника, предельно зависящего от обстоятельств. И автору кажется, что он представлял наше время, как никто…

— Он его ненавидит, — неожиданно сказал Волков, отвечая своим тайным мыслям.

Очевидно, Р. был не одинок в постоянных раздумьях о Мастере.

— Кто? — спросил Розенцвейг. — Кого?

— Гога — Сталина, — ответил Миша с уверенностью личного исповедника.

— Будет завтра телеграмма от первого или нет? — подумал вслух Стриж.

— От Гая точно будет, — сказал Р. — Если он не в больнице.

— Да, — сказал Владик, — вот кому действительно не повезло…

— Ну, он тоже кузнец своего счастья, — сказал Миша.

— Это — болезнь, — сказал Стриж, и все замолчали, и каждый подумал, насколько повезло ему и что он может сделать, чтобы помочь собственной удаче. О своих болезнях не подумал никто. И о смерти никто не подумал…

Розенцвейг засмотрелся в окно. Ему вспоминалась прогулка под дождем, парк с короткими пальмами и статуя гибнущего героя, над которым склонялась крылатая скорбь. Ему вспоминалась юная Иосико…

Откуда же взялась у автора запоздалая страничка мелкого блокнота, на которой оказался записан Сенин монолог? Выпала из клетчатой тетради?.. Тогда почему именно теперь, а не раньше? Чтобы разрушить иллюзию?..

— Это грустная история, — определил жанр Сеня, возвращаясь к японским гастролям уже издалека. — Понимаете, было несколько девушек, несколько фанаток, которых пригласил Миша Волков… И тут наш продюсер Окава, вы его помните… Он стал бегать, махать руками, позвал переводчика, позвал меня… И среди них была Иосико… И Окава ни с того ни с сего стал жутко хвалить ей — меня, а ее — мне… Понимаете?.. Спровоцировал все Окава…