Жизнь и слово

«Ты, поди-ка, разрюмишься да станешь прощения просить! — презрительно цедил «чугунный» перепуганному мальчику, ожидающему наказания. — Ну, скажи, что это я виноват!» — и бесстрашно ложился под розги.

В корпусе ударам велся точный счет; с родителей поротых кадетов брали даже деньги за розги, охлестанные «на воспитании». Далю-отцу, Ивану Матвеевичу, обучение сына не стало в копеечку. «В памяти остались одни розги…» — скажет наш герой на закате жизни, но вот что самое-то любопытное: за пять проведенных в корпусе лет Владимира Даля розгами ни разу не наказывали.

Но здесь тоже — натура, убеждения. Люди с пучком прутьев в руке наносили мальчикам увечья не только телесные* Даль не в силах оправдать, простить, забыть попиравшее человеческое достоинство, унизительное житье под розгой, житье по невеселей пословице: «Спина наша, а воля ваша» — вот что до конца дней ему ненавистно!..

«ИМЕЕТЕ ОТПРАВИТЬСЯ В НАЗНАЧЕННЫЙ ПУТЬ»

«Тяжеленько мальчику сидеть из года в год за решеткой… — и как отрадно зато подышать воздухом на свободе, быть гребцом, марсовым, понимать и слушать команду вахтенного и чувствовать себя полезным и нужным на своем месте — отдать брам-фал, взять кливер на гитовы, по команде, или даже спустить за-словом флаг или гюйс, — а наконец, объедаться изюмом, орехами, пряниками, всегдашнею морскою провизиею гардемаринов, ходить в рабочей, измаранной смолою рубахе, подпоясавшись портупейкой, в фуражке на ремешке или цепочке, чтобы ее не сорвало ветром; купаться, кататься на гребном судне, не ходить целый месяц в классы и двигать руками и ногами на свободе— о, это знает только тот, кто это испытал…»

Строки из Даля — пишет не о себе, о герое своем, том самом мичмане, который, подобно ему, воспитывался в Морском, корпусе, а после назначен был из Петербурга в Николаев, на Черноморский флот, — но, конечно, и о себе тоже, сам испытал: оттого так легко, свободно дышится, когда читаешь эти строки, оттого, как свежим ветром паруса, полнятся они радостным ощущением воли, оттого так задорно, так бодро звучат морские словечки и команды, а изюм и пряники кажутся такими вкусными и желанными, что сладко на языке…

Конечно, и о себе тоже!

Рассматриваем сохранившийся в архиве рукописный «Дневный журнал, веденный на бриге «Феникс», идучи из Санкт-Петербурга в различные порты Балтийского моря. Гардемарина Владимира Даля».

Сначала разберемся с названием — оно нам тоже кое о чем расскажет.

Речь об учебном плавании — в плавание непременно отправлялся всякий кадет перед выпуском, впрочем, уже не кадет — гардемарин, что означает в переводе «морской гвардеец»; гардемаринами именовали воспитанников старших классов. Обыкновенно из года в год ходили в плавание по Финскому заливу, по «Маркизовой луже». Далю повезло: на этот раз было решено послать будущих моряков к далеким берегам — в Швецию и Данию. Для учебной экспедиции выбрали едва ли не лучший из тогдашних балтийских кораблей — красивейший и быстроходный (скорость — двенадцать с половиной узлов) двухмачтовый бриг «Феникс». Имя у корабля тоже примечательное: про птицу Феникс рассказывают древние мифы — птица сгорала в огне и вновь воскресала из пепла, могучая и прекрасная. Команда брига: семь офицеров, один доктор, сто пятьдесят матросов, двенадцать гардемаринов (отобрали лучших во всем корпусе).

Пополудни 28 мая 1817 года вступили под паруса и отвалили от родного берега. Но не случайно в ту пору приказ отплывать заканчивался словами: «При первом благополучном ветре имеете отправиться в назначенный путь». Ночью ветер резко переменился, пришлось возвращаться в Кронштадт. Лишь через двое суток ветер оказался благополучным и позволил сняться с якоря.

После корпусных галерей, коридоров и переходов — ширь и высь неоглядные. После тесного и жесткого мундира — просторная парусиновая куртка. Ветер ласкает обнаженную шею, вышибает из глаз слезу, врывается в легкие. Кисти рук потемнели, от них пахнет смолой, и первые мозоли застыли на непривычных к матросской работе ладонях янтарными смоляными каплями…

Самый ловкий из команды, молодой матрос эстонец Иоганн, на ходу судна легко бежал по борту, не страшась качки, перебирался с одной мачты на другую, в мгновение ока лихо взбирался на марс, площадку на вершине мачты, и стремительно спускался оттуда по тросу вниз головой. На второй пли на третий день плавания Даль увидел с изумлением, как потемнели вдруг, будто даже сердито, обычно невозмутимые прозрачные глаза Павла Нахимова, и вот он, Нахимов (куда девалась сутуловатая, сухопутная неловкость?), уже и сам быстро бежит по борту, минута-другая — и он высоко над качающейся палубой, чутко удерживая равновесие, перебирается с фокмачты, первой от носа, на следующую, гротмачту, еще минута — и он, не хуже Иоганна, из-под самого неба скользит по веревке, и тоже вниз головой.