Жизнь и смерть генерала Корнилова

Октябрь принес новое осложнение, новые переживания, тоску и печаль узникам, а в особенности Верховному, который все это переживал не так за себя, как за заключенных с ним. Верховный в этот месяц перенес немало огорчений и лишений. Октябрьские дни для него были самыми тяжелыми днями в его жизни. Дело в том, что после приезда бердичевских узников начались со стороны сочувствующих им постоянные посещения в Быхове и чрезмерное злоупотребление любезностью коменданта Ставки, дававшего им разрешение на свой страх и риск. Однажды, встретив меня, он сказал:

– Хан, я боюсь, что узников отправят еще подальше. Нельзя же в самом деле так злоупотреблять такими частыми поездками в Быхов! Ведь эти господа не понимают, что частыми приездами в Быхов они могут обратить внимание товарищей на заключенных, и тогда в один прекрасный день узников отправят в Петроград или еще куда-нибудь подальше. Вы, дорогой, самое близкое лицо Верховного и предупредите узников, ради Бога, чтобы они попросили своих близких посещать их не чаще двух, трех раз в неделю. Ох, боюсь, боюсь, Хан!!

Я все это передал Верховному, который согласился с комендантом и обещал переговорить лично с каждым.

Я состоял главным образом при четырех генералах: самом Уллу бояре, Кзыл Юзли бояре, генерале Романовском и генерале Эрдели. Они все, за исключением генерала Эрдели, усиленно поддерживали связь со Ставкой. Верховный всегда писал письма и получал ответы от генерала Духонина.

Было это приблизительно в половине октября (если не ошибаюсь), когда я, возвратясь из Могилева, хотел пройти к Верховному, но был остановлен генералом Романовским, который вдруг задал мне такой вопрос:

– Вы, дорогой Хан, ничего не слыхали об уходе текинцев? Как они у вас в Могилеве? Мы слышали, что среди них идет брожение. Это правда?

Получив от меня успокоительный ответ, он продолжал свою прогулку по коридору с Кзыл Юзли.

Конечно, при таких обстоятельствах жизнь заключенных становилась с каждым днем все более и более тревожной. Не помогали поднятию настроения вечерние лекции, уроки английского языка, интересные рассказы капитана Брагина и А.Ф. Аладьина.

Все эти волнения и разговоры заключенных сильно действовали на Верховного, и без того страшно много переживавшего в эти дни. Он чувствовал себя невольным виновником их сидения здесь. К тому же опять начавшиеся сплетни в полку также не могли радовать его. Войдя к нему, я застал его сидящим за столом над картой.

– А, дорогой Хан! Здравствуйте! Садитесь. Я хочу поговорить с вами, – сказал он, пожав мою как лед холодную руку. Я сел.

– В полку все благополучно? – задал он вопрос, пронизывая меня насквозь своим взглядом.

– Слава Богу, все обстоит великолепно, Ваше Высокопревосходительство! – ответил я.

– А Могилев?

– Я бываю каждый день среди офицеров-туркмен и их джигитов! Ничего недоброго мое сердце не чувствует! – ответил я.

– А верите ли тому, что джигиты 1-го и 4-го эскадронов вне влияний товарищеских агитаций и останутся до конца с нами? – опять пронизывая меня своим взглядом, спросил Верховный.

Я быль удивлен этим вопросом и повышенным настроением Верховного, но, не задумываясь, ответил:

– Да, они останутся с вами до конца!

– Благодарю, Хан, я вам верю! – произнес Верховный и начал говорить: – Дело, видите ли, вот в чем. Сегодня у меня был полковник Григорьев и сообщил, что Ураз Сердар допустил какую-то бестактность в отношении офицеров первого эскадрона и просил меня, чтобы я принял срочные меры против джигитов четвертого эскадрона, которые, по словам Григорьева, разложились окончательно и пытаются разложить джигитов первого эскадрона, и что Сердар по своей пассивности никаких мер против агитации джигитов не предпринимает. Я ждал вас и хотел узнать ваше мнение. Слава Богу, Хан, вы меня успокоили. Завтра приедет полковник Кюгельген. Я его вызвал! – закончил Верховный.

Успокаивая Верховного, я сказал ему, что никаких мер не требуется для успокоения джигитов. Мое предчувствие говорит, что Иншалла! Все будет хорошо! Верховный засмеялся, говоря: «Дай Бог, дай Бог, Хан!» и, быстро повернув голову и взглянув на икону, стоявшую на столе, которую он получил от какого-то монастыря (сейчас не помню его название), сказал:

– Хотел послать в ваш полк эту икону, но когда вспомнил, что он состоит из мусульман, то решил послать ее в Корниловский ударный полк.

Побыв с Верховным с полчаса и доложив о моих впечатлениях о Могилеве и Ставке, я вышел с тем, чтобы вручить письма и газеты узникам. Узнав о роли полковника Григорьева, который, вместо того чтобы действовать на узников успокоительно, старался встревожить их душу сплетнями даже в такое тяжелое время, я, идя по темному коридору в тяжелом раздумье, говорил сам себе: «Аллах, Ты сам все видишь!»

На другой день после разговора с полковником Кюгельгеном я застал Верховного еще более взволнованным. Увидя меня, он сказал: