Жизнь и смерть генерала Корнилова

Если этот пулемёт не подавить, он перекрошит всех людей, находящихся с Корниловым, но давить было нечем, только штыками, а с голым штыком к этой машине не подобраться. Корнилов едва не застонал от досады.

Через несколько мгновений пулемёт опять умолк: пулемётчик боялся попасть в своих — на крутом склоне большой карпатской горы всё перемешалось, отовсюду доносились крики, сопение, хлёсткие удары, шла драка — остатки полка, замерзшие, голодные, невыспавшиеся люди дрались со свежим егерским батальоном, отдохнувшим вволю, сытым, привыкшим побеждать.

Над макушками елей пронеслась стая ворон — горластых, злобных, крупных, отъевшихся на фронтовых харчах. Корнилов глянул вверх, передёрнул затвор винтовки — патронов в магазине больше не было, из горловины ствола шёл вонючий дым, и генерал швырнул винтовку в снег: теперь это была обычная палка, только тяжёлая, проку от неё — никакого...

   — Ур-ра-а-а! — послышался задыхающийся, жидкий крик на правом фланге, затем кто-то закричал сзади, и Корнилов призывно взмахнул палкой:

   — Вперёд!

Пулемёт заработал снова. Корнилов вскрикнул от внезапного удара, выбившего у него из руки палку, застонал, споткнулся и чуть не упал, но всё же не упал, взмахнул не поражённой ударом рукой и удержался на ногах. Стиснул зубы, боясь потерять сознание.

К генералу кинулся Василий Созинов. Кресты и медали, чтобы не потерять, он упаковал в аккуратный холщовый мешочек, затянул его бечёвкой.

   — Что с вами, Лавр Георгиевич?

   — Кажется... кажется, я ранен. — Корнилов попробовал раздвинуть в улыбке бледные обветренные губы, но они не подчинились ему.

   — Егорка! — испуганно закричал Созинов, зовя на помощь брата: — Егор!

Тот, откликаясь на зов, вывалился из гущи дерущихся, разгорячённый, с разбитым лбом — со лба свисал лохмот кожи, сочился кровью, красные тягучие капли падали на нос, подбородок, рубаху — Егор был страшен.

   — Помоги! — приказал ему Василий. — Прикрой сбоку.

На правом фланге снова — в который уж раз — ожил проклятый пулемёт, расстрелял в упор несколько человек, — под очередь угодили и два егеря, — и опять умолк, на этот раз навсегда, пулемётчика заколол один из казаков, выдернул из обмякшего тела штык, выкрикнул недовольно:

   — Расстрекотался тут! — Саданул что было силы по замку пулемёта, сбивая несколько нежных тонких железок — систему наводки, потом раскурочил механизм взвода.

Сделалось тихо. Корнилов почувствовал, что рука у него стала свинцовой, чужой. Рукав кителя набух кровью.

   — Надо бы перевязать, ваше высокопревосходительство, — обеспокоенно проговорил Созинов.

   — Потом, потом, — раздражённо шевельнул губами Корнилов, — когда прорвёмся, тогда и перевяжем.

Егерский батальон был уничтожен полностью — только губные гармошки жалобно пищали под ногами уходящих русских солдат. Одну гармошку хотел было поднять Ребров, но на него рявкнул Егор Созинов:

   — Ты ещё суп из неё свари. Играл на этой пиликалке какой-нибудь сифилитик, а ты эту гадость потянешь в рот. Нечего сказать, молодец, Ребров! Через пару месяцев у тебя, глядишь, нос провалится.

Ребров с отвращением швырнул гармошку в сторону.

В каменной расщелине, в километре от места схватки, Корнилов остановился, прислонился спиной к обломку елового ствола, перерубленного пополам снарядом, сказал Созинову:

   — Подхорунжий, теперь можно и перевязать. Иначе, чувствую, скоро кровью истеку.

Созинов присел перед генералом на колени, выдернул из небольшого мешка, который постоянно таскал за спиной, чистое полотенце — хлебное, в него он обычно заворачивал хлеб, если удавалось его достать, — и, не раздумывая ни секунды, рванул его, разделяя на два узких полотнища. Хлеба всё равно нет, заворачивать нечего.

   — Сейчас, ваше высокопревосходительство, сейчас, — с хрипом выкашлял он из себя, вытащил из мешка пузырёк с йодом, смочил конец рушника. — Будет жечь, ваше высокопревосходительство... Терпите.

Генерал откинул голову назад, проговорил без всякого выражения в голосе:

   — Сколько раз говорил: ко мне можно обращаться без всяких «превосходительств».

   — Прошу простить, ваше... — Созинов споткнулся, накапал ещё йода на конец рушника и, хваля себя за сообразительность, за то, что вовремя разжился в госпитале йодом и сохранил пузырёк, не потратил йод на смазывание мозолей и прыщей, ловко перебинтовал генералу руку. — Пуля прошла навылет... Это ничего.

В тот же день генерал-лейтенанта Корнилова ранило ещё раз — в ногу. Корнилов, с которым оставалось несколько человек, стянул с убитого немецкого солдата рубаху, разодрал её на несколько частей, перевязал себе ногу. Некоторое время он задумчиво сидел на валуне, прислушиваясь к звукам, доносившимся на эту горную полянку с узкой дороги, проложенной внизу, потом произнёс обречённо, стараясь, чтобы голос его не дрожал от усталости и боли:

— Похоже, я не смогу идти дальше.