Жизнь и смерть Лермонтова

И вот в этот момент в ход поединка, как свидетельствует Васильчиков, вмешивается Столыпин. «Стреляйте! – закричал он. – Или я разведу вас!» В следующее мгновение Лермонтов разряжает свой пистолет в воздух. (Это подтвердил, правда иносказательно, и убийца поэта, когда на вопрос следственной комиссии: «Не заметили ли вы у Лермонтовского пистолета осечки, или он выжидал вами произведенного выстрела…», ответил: «…Хотя и было положено между нами считать осечку за выстрел, но у его пистолета осечки не было…») Следом гремит выстрел Мартынова, и поэт падает. «Мы подбежали, – говорит Васильчиков. – В правом боку дымилась рана, в левом сочилась кровь…» Улыбка презрения, как пишет князь Н. Голицын в воспоминаниях о похоронах Лермонтова, сохранилась на губах поэта и после смерти.

Экспертиза тела убитого поэта, которую сутки спустя провел врач И. Барклай-де-Толли, подтвердит, что выстрел Мартынова застал Лермонтова стоящим с высоко поднятой вверх правой рукой.

И вот мы подошли наконец к той догадке, что проливает свет на тайну гибели Лермонтова. Оговоримся еще раз: все наши дальнейшие рассуждения будут предположительны.

Уже говорилось, что кодекс и обычаи обязывали противников подчиняться секундантам, строго соблюдать условия обмена выстрелами, а секундантов – не подавать не оговоренных дуэльным соглашением команд, если они к тому же хоть в малейшей степени подстрекали противников к продолжению поединка после его окончания. Иными словами, запрещалось делать именно то, что и совершил в данном случае Столыпин. Ради справедливости отметим, что согласно разысканиям Мартьянова, роковую команду выкрикнул якобы не Столыпин, а Глебов. Правда, это всего-навсего предположение. Но кто бы ни произносил из секундантов эту фразу, его поступок квалифицировался как бесчестный, и все они вместе становились соучастниками совершенного Мартыновым изменнического убийства, ибо, согласно кодексу и обычаям, несли равную ответственность за правильность проведения поединка и его последствия.

Когда Столыпин преступно – именно так следует квалифицировать в рамках кодекса и общественных представлений о дуэли его деяние – нарушил дуэльное соглашение, Лермонтов, зная, что поединок после счета «три!» прерывался, с полным правом и по долгу совести выстрелил в воздух, красноречиво дав понять и Мартынову, и секундантам, что инцидент исчерпан. Поэт и не мог поступить иначе. Вспомните пушкинского Моцарта: «…Гений и злодейство две вещи несовместные».

Мартынов же рассудил иначе: раз Столыпин подал команду на продолжение поединка, а выполнять приказание секундантов надлежит безоговорочно, то стрелять в воздух имеет право только противник, стреляющий вторым. Он, Мартынов, вызвал на дуэль Лермонтова, и, значит, поэт своим поступком нанес ему новое жестокое оскорбление. А раз так, он, Мартынов, имеет право на «законное мщение». Может быть, мелькнула у него и еще такая мысль, что стал он уже героем нового романа Лермонтова, эдаким вторым Грушницким, и не повторяется ли с ним сейчас история Эрнеста де Баранта. Но о ней чуть ниже.

Все эти тонкости дуэльного права и чести, какими бы странными они ни представлялись сегодня, в прошлом веке рассматривались – и об этом еще раз стоит напомнить – со всей серьезностью. Эти обстоятельства непременно нужно учитывать, если мы хотим понять суть случившейся трагедии.

Действительно, дуэльный кодекс накладывал строжайший запрет на первый выстрел в воздух. Нарушитель, если он к тому же еще и был вызван своим соперником на поединок, расценивался как уклоняющийся от поединка и карался столь же беспощадно – по крайней мере теоретически, – как и за несоблюдение упомянутого уже правила обмена выстрелами. Сказанное имело силу негласного закона только на время поединка. После его формального окончания выстрел в воздух не считался уже нарушением, а любой из противников, вздумай он воспользоваться своим правом на ответный выстрел, сам совершал бесчестный поступок и общественным мнением причислялся к преступникам.

Таковым и оказался Мартынов. Следуя букве и духу дуэльных правил и обычаев, секунданты Лермонтова должны были подвергнуть его суровому возмездию. Но они не смогли выполнить свой долг: необдуманный поступок Столыпина превратил секундантов де-факто в соучастников убийства. Одно преступление породило другое. Это двойное преступление и стало на долгие годы общей тайной секундантов и Мартынова. Возможно, именно поэтому и сошли безмолвно в могилу Глебов, Столыпин, Трубецкой…

Благородное и безупречное во всех отношениях поведение Лермонтова в поединке с Мартыновым не было, разумеется, чем-то случайным или же оскорбительным. В этом мы можем убедиться, если вспомним события его дуэли с сыном французского посланника Эрнестом де Барантом 18 февраля 1840 года. Вряд ли Мартынов знал о всех подробностях этого происшествия, но, должно быть, полагал, что его намереваются обесчестить, как и этого иноземца. Но вот что произошло в действительности.