Жизнь и судьба Федора Соймонова

Не один день трудился Волынский над составлением задуманного доношения: «Ея Императорскому Величеству, Самодержице Всероссийской, Всемилостивейшей Государыне, Всеподданнейшее и всенижайшее доношение». Как и все документы времени, письмо длинно, перегружено лестью, опровержениями поданных на него челобитных, просьбами строжайшего исследования и защиты от недоброжелателей, описанием собственных заслуг и жалоб на бедность свою, почти на нищету, на долги и печаль, от которой лучше умереть... Главное же содержание доношения было не в том, главное содержалось в трех примечаниях: «При сем особливо приемлю должную смелость всеподданнейше донести некоторыя примечания, какия притворства и вымыслы употребляемы бывают при ваших монаршеских дворах, и в чем вся такая безсовестная политика состоит». И дальше шли три пункта, в которых, не называя ничьих имен, Артемий Петрович говорит, что некоторые из приближенных к престолу стараются «помрачать добрыя дела людей честных и приводить Государей в сомнение, чтобы никому не верили; безделицы изображают в виде важном, и ничего прямо не изъявляют, но все закрытыми и темными терминами, с печальными и ужасными минами, дабы Государя привесть в беспокойство, выказать лишь свою верность и заставить только их однех употреблять во всех делах, от чего прочие, сколько бы ни были ревностны, теряют бодрость духа и почитают за лучшее молчать там, где должны бы ограждать целость государственнаго интереса».

Знакомые слова, знакомые обороты, не правда ли? Примерно то же самое он говорил на ночных сходах с конфидентами, жалуясь на несправедливость к нему двора. В заключение своего доношения Волынский пишет: «...А сим моим всеподданнейшим изъяснением кратко сию богомерзкую политику описав, напоследок всенижайше доношщу, если я или другой кто будет такими дьявольскими каналами себя производить, можете Ваше Величество меня или того без сомнения за совершеннаго плута, а не за вернаго к Вам раба почитать».

4

Беспокойство за предпринятое дело не давало покоя Волынскому. На разных этапах работы он неоднократно показывал сочиняемый текст своим друзьям-конфидентам и просто знакомым, желая утвердиться в правильности задуманного и узнать из чужих уст, нет ли в его рассуждениях чего-либо лишнего и неуместного по «опасным нынешним временам».

Второй кабинет-министр князь Черкасский, трусливый и нерешительный, алчный до почестей и милостей богач, с которым Артемий Петрович поначалу поддерживал хорошие отношения, вернул записку скоро, заметив: «Остро, зело остро написано. Ежели попадется в руки Остермана, то он тотчас узнает, кого ты под политической епанчой прячешь». После этого Волынский кое-где смягчил резкие и злые выражения.

Федор Иванович заикнулся было, что, может, последний-то абзац лучше убрать из сочинения. Но куда там... Этими строками, оказалось, Волынский гордился более всего. Да и Эйхлер с Шенбергом-генералом, с бароном Менгденом и Лесток тож в один голос уверяли, что это-де «самый портрет графа Остермана», и притом еще и подстрекали Артемия Петровича скорее ознакомить императрицу с сим портретом.

Поддержали Соймонова разве что секретарь Волынского Гладков да дворецкий Василий Кубанец, пожалуй самый доверенный человек в доме, но... всяк сверчок знай свой шесток...

Ослепленный неистовым желанием открыть императрице глаза, Артемий Петрович уже просто не был в состоянии принять чей-либо совет, идущий вразрез с его устремлениями. Единственное, на что он согласился, так это велеть перевести свое донесение на немецкий язык, дабы представить его герцогу Курляндскому... Расчет был прост: так или иначе письмо окажется в руках фаворита. Так не лучше ли, если он получит оное из рук самого автора, верного ему и императрице человека. Уповал Волынский и на некоторую намечавшуюся неприязнь герцога к Остерману...

Бирон долго читал исписанные страницы, временами посматривая холодным взглядом на стоявшего перед ним кабинет-министра. Он думал: с одной стороны, доношение было неоспоримым ударом по вице-канцлеру, и это его устраивало. Это должно было заставить чересчур хитрого остзейца искать защиты. А у кого? Конечно, у него, у Бирона. Потому что он есть та непреодолимая стена, которая отделяет императрицу от всех остальных. Давало письмо ему определенную власть и над Волынским. Что также было неплохо, поскольку ретивый кабинет-министр стал последнее время чересчур много времени проводить наедине с императрицей.

Бирон вспомнил, как недовольно выговаривал ему Остерман год назад, когда Анна Иоанновна объявила о своем желании ввести русского вельможу Волынского в кабинет министров, на место умершего Ягужинского.

— Разве вы не помните, — как всегда тихо, глядя мимо собеседника, в сторону, говорил Андрей Иванович, — как покойный генерал-прокурор пророчествовал перед смертью. Не его ли слова, что не жаль и тридцати тысяч червонцев для погубления такого злодея, как ваш протеже? Разве не он предсказывал, что ежели Волынский своей подлостью и интригами пробьется в Кабинет, его придется через два года повесить?..