Жизнь и судьба Федора Соймонова

Андрей Иванович внимательно прочитал доношение, а после того примечания своего соперника. И надо думать, узнал в отличие от императрицы портрет, нарисованный воображением, помноженным на ненависть. По-видимому, письмо Волынского задело вице-канцлера за живое. Мало того, он почувствовал реальную угрозу, исходящую от коллеги кабинет-министра, и принял окончательное решение...

В марте Остерман в умереннейших выражениях изъясняет императрице, что не может постигнуть столь великой вражды против себя со стороны обер-егермейстера. Он говорит ей, что бывал в Кабинете несогласен с мнением Артемия Петровича, но не из злобы и не из корыстолюбия. Может быть, он был в ряде случаев и не прав. Но сие — удел всякого человека, который может ошибаться. Далее он писал в своем заключении, что от всего сердца желал бы, чтобы и Волынский находился в столь же невинных обстоятельствах, как он. А ежели Артемий Петрович за кем и вправду знает столь бессовестные поступки, то пусть скажет прямо, а не обиняками. И посему добрейший Андрей Иванович делал вывод, что справедливо было бы потребовать от Волынского прямого ответа: кто те бессовестные люди и чем их вредительные поступки могут быть доказаны...

В то же время, несмотря на жестокие приступы подагры, Остерман несколько раз приезжает к Бирону с конфиденциальными визитами и подолгу беседует с фаворитом. Есть основания предполагать, что Андрей Иванович постарался растолковать, кого в конечном итоге имел в виду его подручник Волынский, который вовсе ни во что не ставит его, герцога, ежели позволяет себе «обругать побоями некоторого секретаря Академии наук» прямо в герцогских покоях. Вице-канцлер, глубоко сокрушаясь, доложил его светлости, что о таком чувствительном положении уже известно и при иностранных дворах, где все удивляются терпению курляндского властителя, а кое-где начинают над ним и посмеиваться...

На очередном докладе по кабинетским делам императрица спросила Волынского:

— Ты кого именно изволил описать в доношении?

Артемий Петрович ждал этого вопроса и уже не раз думал над тем, что и как на него ответить...

— Куракина и Головина, ваше императорское величество... А паче всего Остермана, да токмо говорить о том не смею...

Анна помолчала. Отвернулась и поглядела в окно. А потом произнесла недовольным тоном:

— Одначе ты нам советы подаешь, как будто молодых лет государю.

Чуткий кабинет-министр всполошился. Обостренным чувством опытного придворного он понял, что допустил ошибку и вызвал недовольство и раздражение повелительницы. Он вдруг растерялся и стал просить государыню не отдавать более никому его доношение, кроме князя Черкасского... А когда несколько дней спустя толстый и одышливый князь сообщил ему, что императрица, отзываясь о его записке, сказала: «Знатно взял он то из книги Макиавеллевой...», совсем пал духом. Чтение книг Макиавелли, Бокалини и особенно Юста Липсия, который в своем сочинении «Политические учения» разоблачал «нравственный и политический разврат эпохи Римской империи и современного Липсию общества», не поошрялось. Очень уж прозрачны были аналогии.

Федор Иванович подумал, что ему тоже неплохо бы отвезти в академическую библиотеку взятые там книги, в том числе и Макиавеллия... Да и деньги в лавку книжную надо бы отдать. Поди накопилось на нем рублей с сорок... В кружок Волынского входили завзятые книжники, обладатели прекрасных по своему времени библиотек.

Говаривали, будто граф Остерман был сильно задет словами о «закрытых политиках, производящих себя дьявольскими каналами под политической епанчой...»

Герцог стал избегать Артемия Петровича. Недовольство государыни и высших персон, будто вихрем, разогнало льстецов, которые комариною тучею вились вокруг всесильного кабинет-министра. Среди придворных поползли слухи, что-де «не по уму взял» Волынский и «планида его вот-вот закатится»...

Зашевелились мелкие недоброжелатели, обиженные и обойденные. В канцелярии стали поступать челобитные. Писали кто раньше и пикнуть не смел, не то чтобы пожаловаться в голос или того паче письменную жалобу подать.

Артемий Петрович сперва приуныл, потом испугался, потерял голову. Сел писать новое доношение — бестолковое, покаянное, но одумался и изорвал. Перебирая свой архив, перечитал письмо Бирона двухлетней давности, в бытность его на Украине в Немирове:

«В одном письме вашего превосходительства, — писал фаворит, — упоминать изволите, что некоторые люди в отсутствии вашем стараютца кридит ваш у ея императорского величества нарушить и вас повредить. Я истинно могу вам донести, что ничего по сие время о том не слыхал и таких людей не знаю, а хотя б кто и отважился вас при ея императорским величеством оклеветать, то сами вы известны, что ее величество по своему великодушию и правдолюбию никаким не основательным и от одной ненависти происходящим внушениям верить не изволит, в чем ваше превосходительство благонадежны быть можете... Октября 3 дня 1737 года».