Жизнь и труды Пушкина

Отец поэта, Сергей Львович Пушкин, отвечал ему из Петербурга от 16 апреля 1830 года письмом, выражавшим живую радость: «Béni soit mille et mille fois le jour d’hier, mon cher Alexandra, pour la lettre, que nous avons reçue de toi. Elle m’a pénetré de joie et de reconnaissance. Oui, mon ami, c’est le mot. Depuit longtemps j’avais oublié la douceur des larmes, que j’ai versées en la lisant. Que le ciel répande sur toi toutes ses bénédictions et sur 1’aimable compagne qui va faire ton bonheur. J’aurais desiré lui écrire, mais je n’ose encore le faire, crainte de n’en avoir pas le droit… Mon bon ami, — прибавлял Сергей Львович далее в письме, — j’attends ta réponse avec la même impatience que tu pourrais éprouver en enttendant l’assurance de ton bonheur de la bouche de M-lle Гончаров elle-même, car si je suis heureux — c’est de votre bonheur, fier de vos succès, calme et tranquille, quand je vous crois tels. Adieu. Puisse le ciel te combler des ses bénédictions, mes prieres journalièrs ont éеé et seront toujours pour implorer de lui votre bienêtre. Je t’embrasse bien tendrement et te prie, si tu le juges а propos de me recommander a M-lle Гончаров, comme un ami bien et bien tendre»[184].

Судьба определила Сергею Львовичу пережить сына, которого он так трогательно и так красноречиво благословлял на счастие и длинный путь радостей.

Между тем, в исходе лета, А. С. Пушкин сам отправился в Петербург для устройства своих дел и личного переговора с Сергеем Львовичем касательно основания будущего своего дома и состояния. Друзья его едва успели встретить и поздравить с новым переворотом в жизни, как Пушкин покинул Петербург. В августе 1830 года он отправился из столицы через Москву в Нижегородскую губернию, в родовое имение отца своего, село Болдино, для принятия и оценки той части его, которая была отдана ему Сергеем Львовичем во владение. Краткое пребывание в Петербурге осталось в памяти Пушкина весьма долго. Тут в последний раз виделся он с Дельвигом, который при отъезде провожал его за заставу. Ни тот, ни другой не могли и подумать, что дружеское расставанье их, еще исполненное разговоров о литературе, будет вечным. Вот что писал Пушкин об этой последней беседе их:

«Я ехал с В[яземским] из Петербурга в Москву. Дельвиг хотел проводить меня до Царского Села. 10 августа поутру мы вышли из города. В[яземский] должен был нас догнать на дороге.

Дельвиг обыкновенно просыпался очень поздно, и разбудить его преждевременно было почти невозможно. Но в этот день встал он в осьмом часу, и у него с непривычки кружилась и болела голова. Мы принуждены были зайти в низенький трактир. Дельвиг позавтракал. Мы пошли далее. Ему стало легче, головная боль прошла. Он стал весел и говорлив.

Завтрак в трактире напомнил ему повесть, которую намеревался он написать. Дельвиг долго обдумывал свои произведения, даже самые мелкие. La raison de ce que Delvig a si peu ecrit tient a sa maniere de composer[185]. Он любил в разговорах развивать свои поэтические помыслы, и мы знали его прекрасные создания несколько лет прежде, нежели были они написаны, но когда наконец он их читал, облеченные в звучные гекзаметры, они казались нам новыми и неожиданными. Таким образом, русская его идиллия, напечатанная в самый год его смерти[186], была в первый раз рассказана мне еще в лицейской зале, после скучного математического класса».

Москва уже опустела, когда Пушкин посетил ее на пути в деревню. Прекратились веселья и замолкли праздники ее. Слухи о тяжелой болезни, еще в первый раз явившейся тогда в России и в Европе, распространяли всеобщий страх, который теперь уже не имеет прежних поводов, а с усилиями науки, вероятно, сделается и вполне неосновательным. Но тогда холера занимала все умы и, как бывает обыкновенно с неожиданными явлениями в мире физическом и нравственном, получала толкования несбыточные, преувеличенные и нелепые. Сам Пушкин смотрел на действие болезни с недоумением и страхом, много думал и писал о ней и вообще удостаивал ее внимания, которое теперь, при частом ее появлении, уже истощилось у современников наших. Едва приехал он в деревню, как очутился будто на острове, отделенный от города и столиц карантинами. Вот что писал он несколько времени спустя о болезни, поразившей его воображение, как и воображение почти всех его современников. Это вместе с тем и замечательный отрывок из записок его: