Жизнь и творчество Александра Грина

«Он шел, а сзади, догоняя его, бежали шестеро, изредка останавливаясь, чтобы прислушаться к неясному шороху движений затравленного человека… Тарт обернулся почти с облегчением, с радостью воина, отражающего первый удар. И тотчас остановились все.

— Мы ищем тебя… Здравствуй, приятель. Может быть, отпуск твой кончился и ты пойдешь с нами?

— Завтра, — сказал Тарт, вертя прикладом. — Вы не нужны мне. Оставьте меня, гончие. Какая вам польза от того, что я буду на клипере?

— Тарт! — испуганно крикнул худенький, голубоглазый крестьянин. — Ты погиб. Тебе, я вижу, все равно, ты отчаянный человек. А мы служим родине! Нам приказано разыскать тебя!

— Какое дело мне до твоей родины? — презрительно сказал Тарт. — Ты, молокосос, растяпа, может быть, скажешь, что это и моя родина? Я три года болтался на вашей плавучей скорлупе. Я жить хочу, а не служить родине. Как? Я должен убивать лучшие годы потому, что есть несколько миллионов подобных тебе?»

В начале рассказа великолепно передано преображение души, околдованной красотой острова. Тарт дезертирует с военного корабля, чтобы остаться здесь навсегда. «Остров Рено» обычно называют первым настоящим гриновским рассказом, и летом 1990-го в юбилейную радиопередачу включили именно его. Случайно услышав, я заинтересовалась: неужели дочитают до конца? До этих дерзких слов о родине, которые я когда-то прочла с тяжело заколотившимся сердцем: «Да! — говорило оно. — Да! Да!» И потом, когда обреченный Тарт стрелял в своих преследователей, «книжная» девочка, так ненавидевшая насилие, что собственной кошке мешала поймать мышь, стреляла вместе с ним.

Могли бы они там, на радио, и дочитать «Остров Рено». Все-таки на дворе была перестройка… И в какой-то телепередаче уже цитировали Дюрренмата — европейский классик думал о том же: «Когда государство начинает убивать людей, оно всегда называет себя родиной».

Но нет: оборвали на полуслове. При всем юбилейном почтении к Грину. Как же, передача для школьников… Что мы знаем о наших школьниках? О человеке, пересекающем еще Толстого пугавшую «пустыню отрочества» в столь неблагополучном мире? Подросток может не ведать причин, размеров, смысла неблагополучия. Но в его подсознании эта информация копится, и чем безотчетное смятение, тем опаснее.

Мы твердим ему о долге, доброте, любви к ближнему и отечеству, печемся о том, чтобы его духовная пища как можно дольше оставалась диетической, а потом жалобно кудахчем: откуда столько озлобления? А это, «как разливы рек», вырвалась наружу не познавшая себя, непросветленная стихия души, у которой уже есть свои счеты с обществом. Другие, по внешности, пожалуй, и совсем не те, что у нашего поколения. Но счеты есть. Что ему с ними делать?

Свободен лишь тот, кто понимает себя и владеет собой. Вроде бы договорились: такой человек и обществу нужен, никто, кроме него, не спасет страну, а может, и планету. Золотые наши слова, а как доходит до дела, мы по-прежнему норовим формировать «идеальных» и «цельных», чтобы пребывали в неведении греха, бескорыстно трудились ради общей пользы, при звуке трубы по естественному побуждению строились в ряды. И сколь бы дельно кто-нибудь, как, к примеру, психолог и публицист Б.Кочубей в «Литературном обозрении (1990, № 7) ни доказывал, что существо свободы состоит в сознательном выборе между добром и злом, нам жутко готовить детей к такому выбору. Вы, читатель, наверняка замечали в старших такой страх. Постарайтесь не злиться и не презирать нас за малодушие. Ему есть оправдания, вы это поймете, когда окажетесь на нашем месте.