Жизнь и творчество Николая Носова

— У меня? Нет Испании? Столько ночей не спано, и нет Испании?! Я читала своим племянникам, они плакали...

— Голубчик, подождите, голубчик, — включается мелодичный, подвижной голос Ады Артемьевны, — у вас отличная тема, увлекательный сюжет...

«На горке». Рис. И. Кеша-Проскурякова. М., Детгиз, 1952.

Ада Артемьевна начинает пересказывать прочитанное как-то по-своему, с другими интонациями, с другими акцентами, вводит новые подробности, говорит всё горячее, всё быстрее, слова у неё сливаются, но мы, слушатели, всё у неё понимаем, нам интересно...

«И Педро крикнул мальчику: живее, патроны!..»

— Ада Артемьевна, но он у меня не говорит «живее, патроны», он говорит совсем другое.

— А что тут у вас, голубчик, я забыла?

— Вот что говорит Педро, — автор читает.

— Это прекрасный, высоко патриотический монолог, — кивает Ада Артемьевна, — но Педро этого не говорил.

— Как не говорил? Почему?

— Да просто потому, что в них стреляли, ему некогда было произносить речи, единственное, что он мог сказать: живее, патроны!

Молчание. Автор рассказа медленно опускается на стул.

— Столько ночей не спано... Придётся, наверно, ещё не поспать.

Мы читали стихи, поэмы.

— Очень хорошо, — говорит Ада Артемьевна, и это может означать «очень плохо», всё у вас на месте, рифма, размер, опять же — тема. Но, голубчик, нельзя же в плясовом ритме о страданиях писать. Ах вы сени, мои сени, в грудь навылет ранен я. Тут должно быть дыхание — затруднённое, прерывистое. Ритм может быть сбитым, рифма — мягкой, неотчётливой...

Но когда молодая поэтесса стала читать короткие, весёлые стихи, Ада Артемьевна придралась к рифме. Поэтесса обиделась:

— Ада Артемьевна, вы только что говорили, что рифма необязательно должна быть точной.

— Смотря где, голубчик, смотря где. В поэме рифма заканчивает, определяет строку, но главное там — дыхание, настроение, содержание этой строки. У вас — стихи-мячики, стихи-игрушки. Они на рифме как на пружине, она подбрасывает их. Рифма у вас должна быть точной, звонкой. Дети радуются, когда выкрикивают такие стихи.

Событием было чтение Осеевой своих рукописей. Все понимали — это литература. Осеева уже вступала в отношения с издательством, бывала там днём, разговаривала с редакторами без робости, мало того — боролась за свои вещи.

Издательство в те времена было ориентировано на некую упрощённость, сглаженность изображения жизни. Детей старались уберечь от тяжёлых впечатлений. В ходу было изображение не столько действительного, сколько желаемого.

В печальных вариантах книги про Васька Трубачёва была подлинная жизнь, неприкрытая, временами жестокая. Васёк Трубачёв в первых вариантах попадает к тётке-спекулянтке. Эта страшная фигура, выхваченная прямо из гущи не изжитых ещё тогда «барахолок», написана была сильно, ярко, достоверно. Жизнь мальчика бок о бок с этой тёткой, борьба с ней, формирующая характер Васька, — одно из самых важных мест в книге.

В кружке о тётке и о других «крамольных» местах в рукописи шли споры. Ада Артемьевна ходила объясняться в редакцию.

Книга о Ваське Трубачёве долго не выходила. Наконец — вот она. Держу в руках довольно-таки увесистый том в хорошем переплёте. Открываю книгу, начинаю листать. Вот здесь должно быть то-то и то-то. Почему-то нет. И тётки нет. И ещё многих, самых важных мест нет. Что же это такое? Книга ограблена. Это совсем не та книга, которую мы полюбили в кружке. Правда, читатели полюбили её и в таком виде, но настоящей, правдивой книги о жизни Васька Трубачёва дети не прочтут никогда. Долго не печаталась также превосходная, полная настоящей жизни повесть «Бабка». Когда повесть всё-таки вышла, её признали «вредной». Такое было время.

— Сегодня нам почитает Николай Николаевич Носов, — сказала однажды Ада Артемьевна,— идите сюда, Николай Николаевич, чтобы вам всех было видно.

Этот Носов приходил на занятия кружка, садился подальше и молча слушал. В споры не вступал, только поглядывал из-под бровей маленькими зоркими глазками, и было ясно, что у него обо всём своё мнение. Какое — неизвестно.

В первый раз он сидит к нам лицом рядом с Адой Артемьевной и собирается читать. У Носова очень большой лоб, густые брови. Носов сидит, вобрав голову в плечи, сутуловатый, похожий на трудолюбивого бобра.

Он начал тихим голосом, себе под нос.

— Громче! — скомандовала дама-собаковод.

Носов посмотрел на неё и продолжал читать так же тихо, но более раздельно. Носов читал до того просто, будто и не читал, а торопливо рассказывал — ему хотелось поскорее поделиться тем, что он знал.

После торжественных интонаций, после пафоса, после героических тем, этот тихий рассказ — о чём? — о шляпе и котёнке — произвёл странное впечатление.

Носов кончил. Все молчали. Ада Артемьевна быстро вынула из сумки платок и прикрыла им лицо, будто бы сморкаясь.

Наконец дама-собаковод ударила ладонью по столу.