Жизнь и житие святителя Луки Войно-Ясенецкого архиепископа и хирурга

Человек в таких делах опытный, Якоб Христофорович начал с обработки «общественного мнения». Арестовывая кого-нибудь в 20-х годах, власть (в отличие от времен более поздних, когда аресты предпочитали замалчивать) спешила доказать, что схвачен злодей, обманщик, проходимец. Поскольку все средства информации находились в одних руках, сделать это было нетрудно. В начале июня 1923 г. некоему Горину из редакции «Туркестанской правды» заказали фельетон про жулика-епископа. Фельетончик получился хлесткий. Слово «воровской» повторено в нем восемнадцать раз. И в заголовке значилось: «Воровской епископ Лука»[60]. Назначение фельетона состояло в том, чтобы доказать: епископ Лука рукоположен незаконно с точки зрения церковных правил. Он «воровской» епископ. И кафедру архиерейскую захватил он незаконно, «воровским образом», за что должен быть «извержен». Аргументы свои автор фельетона почерпнул из Апостольских правил, а также решений Антиохийского и Карфагенского Соборов. Если принять в расчет, что Церковный собор в Антиохии происходил в 341 г.н. э., а собор в Карфагене состоялся еще раньше – в 318 г., то аргументы автора «Туркестанской правды» иначе как издевательством не назовешь. Пользуясь правилами, составленными 1600 лет назад, Горин «доказал», что два епископа в Пенджикенте не имеют права рукополагать третьего, так как сами они находятся за пределами своих епархий, а сие в 318 и 341 гг. н. э. считалось беззаконием. В той же археологической пыли Горин разыскал параграфы, из которых явствовало, что и Ташкентскую кафедру епископ Лука захватил «воровским образом».

Но особенно угодил фельетонист своим хозяевам, когда в правилах Карфагенского Собора выкопал следующие строки: «Епископов, творящих самочиние, нарушающих вышеприведенные правила, немедленно передавать по извержении в распоряжение гражданской власти, как обыкновенных бродяг и шарлатанов…» События церковной жизни в Ташкенте 1923 г. меньше всего походили на то, что задолго до падения Римской империи именовалось «самочинным нарушением правил». Но ни газету, ни автора фельетона это не смутило. Свой опус Горин завершил уже совсем не церковными угрозами:

«Та общественная смута, которую несет с собой авантюризм профессора, те сношения, в которые он вступил с поднадзорными, граждански опороченными ссыльными епископами, та демагогия и тихоновщина, которыми он занимался и сугубо будет заниматься в Ташкентском соборе в качестве самочинного епископа, – все это представляет достаточно материалов для привлечения его в порядке внутреннего управления – к ответственности».

«Тихоновщина» – вот слово-ключ, открывающее подлинный смысл не слишком замысловатого горинского фельетона. Епископа Луку надо было арестовать за верность Патриарху Тихону, за противодействие живоцерковникам. От него следовало избавиться во что бы то ни стало. А для этого годилось все – от правил Вселенских Соборов до подложных обвинений и прямой провокации.

Сотрудники Петерса не стали затруднять себя, чтобы измыслить сколько-нибудь достоверное обвинение против Ташкентского епископа. Для этой цели в 1923-м, равно как и в 1937-м, да и позже, годилась любая басня. Луку обвинили в сношениях с Оренбургскими контрреволюционными казаками и одновременно в связях с англичанами, которые он осуществлял якобы через турецкую границу. Тридцать пять лет спустя, рассказывая мне о тех давних допросах, владыка заметил с улыбкой: «Я не мог быть участником казачьего заговора и деятелем международного шпионажа по двум причинам: во-первых, это противоречило моим убеждениям, а во-вторых, чекисты утверждали, что и на Кавказе, и на Урале я действовал одновременно. Все мои попытки объяснить им, что для одного человека это физически невозможно, ни к чему не приводили».

Мы не знаем, был ли автором «кавказско-уральской легенды» сам Якоб Петерс, но доподлинно известно, что допрашивал Войно-Ясенецкого начальник Туркестанского ГПУ лично. В «Мемуарах» читаем:

«Однажды ночью меня вызвали на допрос, продолжавшийся часа два. Его вел очень крупный чекист, занимавший потом очень видную должность в московском ГПУ. Он допрашивал меня о моих политических взглядах и о моем отношении к советской власти. Услышав, что я всегда был демократом, он поставил вопрос ребром: "Так кто же Вы – друг или враг нагл?"

Я ответил: "И друг ваш и враг ваш. Если бы я не был христианином, то, вероятно, стал бы коммунистом. Но вы воздвигли гонения на христианство, и потому, конечно, я не друг ваш"»[61].