Жизнь как неинтересное приключение. Роман

Следующий! – говорит врач, а никто не заходит, тогда он поджимает губы, встаёт, медленно так, как можно медленнее идёт к двери, медленно её открывает, делает один шаг из кабинета наружу, суёт руки в карманы, как бы намекая. А нет никого, хули ты тут намекаешь, намекатель, блять, поэтому врач идет по отдельным палатам: есть такие, где люди или то, что от них осталось, сожительствуют сами с собой или кто там у них в голове, но палаты такие платные, поэтому и еда в таких палатах получше и врач сам ходит, чтобы побеседовать, отвести душу. Есть, конечно, ещё отдельные, к которым тоже нужно ходить, но это совсем тяжелые, есть, например, люди-деревья, люди-заборы, есть и совсем растворившиеся, такие только лежат и даже если иглой уколоть – слова не скажут, мол, хрена ли ты в меня иголки пихаешь, мудак, не видишь, что ли, я занят. В такие моменты как раз и приходит в голову, что мир на самом деле в ней, а не вокруг неё. До врача же всё никак не дойдет, поэтому в двенадцать с половиной всех, кто способен ещё лицезреть, выводят на прогулку – пинать листья и в траве прятаться. Те же, кто спрятаться не сумели, не виноваты, но им назначают лепить из теста животных, собирать картинки из макарон. Получаются те же берёзы, что и на прогулке. Как правило, из подвешенных к потолку динамиков звучит шум водопада или морской прибой. У многих есть подозрение, что отсюда не выписывают, а топят в море, как героев дальнего плаванья. А ещё один как-то сказал, что в тесто обычно добавляют яйца, а яйца – это несбывшиеся птицы, иногда черепахи и крокодилы, следовательно, мы, человеки, лепим из настоящих животных ненастоящих, чтобы показать, что мы ещё на что-то полезны и не совсем из ума выжили. Конечно, поплакали, побунтовали, организовали протест, а в полвторого обед. Дают постное на первое, на второе дают мясо, даже и тут делят. Те, которые склонны к неповиновению и считаются среди прочих шатающими режим, второе сваливают в первое и загребают ложками с гордым видом, дескать, мы никого не боимся, дескать, покажем, где кузькина мать зимует, а ровно в два им дают успокоительное, после чего наступает послеобеденный отдых. За окном смеркается, тревожные времена наступают, надо прилечь. Но здесь тоже уметь надо.

Иной ляжет и вроде как спит. А душа ворочается, у некоторых и вовсе пляшет на раскалённом противне. Так следует понимать: совесть – она и есть Страшный Суд. У многих здешних проблема как раз в том, что они сами себе этот суд и чинят: выдумают ужасное и страшатся кары и уже этим страхом себя изводят. Есть здесь один, утверждает, что боли и радости в мире всегда одно и тоже количество, и есть люди, которые об этом знают, знают и берут на себя как можно больше боли, чтобы нормальным людям жить, получается, было в радость. Дурак, конечно, но иногда и сам задумаешься. Правда, ещё больше тех, кто совести и не имел никогда, потому ковырнёт кого-нибудь до смерти, возможно, что и себя, а потом теми же пальцами в нос лезет. Не понимает человек, нет у него такого устройства в организме, чтобы понимать: соблюдать гигиену души надо с самого детства. А в семнадцать ноль ноль начинается культтерапия.

Вчера, например, был вечер документального кино, смотрели про инопланетян, оказывается, у них в большом дефиците наши обыкновенные спички, конечно, все долго спорили, ковыряли халаты пальцами: почему наша страна не может помочь им с такой ерундовиной. Но если честно, обычно всё наоборот, доктор после сеанса допрашивает с пристрастием, что мы все можем сказать об увиденном, а что тут скажешь, когда фильм идёт полтора часа, а культтерапия всего час, из него половина на обсуждение, что тут скажешь, когда мы только титры увидели и рекламу шампуня. Ходят упорные слухи, что сегодня будем читать вслух русского классика. Многим страшно перед ближайшим будущим, потому что если вы видели русских классиков, и уж тем более если читали, то тут и объяснять нечего. Дай Бог памяти, было как-то, автор утверждал, что некий Александр Петрович был мнителен, никуда не ходил, сидел дома и постоянно молчал. А потом вдруг умер, а врача не позвал. Нас, конечно, насторожило: как же он был учителем, если только всё сидел и молчал. Почти все мы сошлись во мнении, что дальше там как-нибудь объясняется этот казус, но один, мнящий себя писателем, заявил, что все мы – челядь и лохи, и что нам вообще никто ничего объяснять не обязан, это искусство, а не штаны, например, Пифагора, тут же снял и швырнул в оппонентов. Но обычно все молчат, а доктор ведёт себя пристойно.