Жизнь как она есть

Жена Сейни и впрямь была чемпионкой интеграции: она бегло говорила на малинке, сусу и пёльском, носила только бубу и звалась Саламатой. Я же потихоньку начинала ненавидеть слово «интегрироваться», поскольку все детство родители приобщали меня к французским и западноевропейским ценностям, не интересуясь моим мнением на этот счет. Только открыв для себя Эме Сезера и Негритюд, я начала осознавать свои корни и попыталась хоть сколько-нибудь дистанцироваться от колониального наследия. Так чего же от меня хотят сейчас? Чтобы я полностью прониклась культурой Африки? Почему бы не принимать меня такой, какая я есть, со всеми странностями, шрамами и татуировками? И что такое интегрироваться, в конце-то концов? Изменить внешний облик? Научиться болтать на разных языках? Выкладывать розетки из волос? Разве истинная интеграция не подразумевает в первую очередь согласие с собой и духовную перемену? Никому не было дела до моего разума и сердца, которое так сочувствовало страданиям народа. Самым важным стало то обстоятельство, что новые друзья политизировали меня, медленно и терпеливо приобщая к своему видению структуры мира. Они верили, что в мире идет непримиримая борьба между немногими, жаждущими обладать всем, и остальными людьми. Я стала марксисткой не осознанно, а через общение с друзьями. Будь они апологетами капитализма, я скорее всего пошла бы по той же дорожке. Честно говоря, я была существом чувствительным, даже излишне сентиментальным, жалела «угнетенные народы» и ненавидела жестокость сильных мира сего. Призна́юсь – какой бы глупостью это вам ни показалось! – что задним числом мысленно упрекала родителей за их эгоизм и равнодушие к судьбам сирых и убогих и клялась не повторять их ошибок. Мои новые наставники не только бичевали преступления колониалистов, но и разоблачали пороки доколониальной эпохи.

«Восторженные умы провозглашают то время Золотым веком – и жестоко заблуждаются! – повторял Амилкар. – Процветало домашнее рабство, существовала кастовая система, женщины были бесправны, их кастрировали, было узаконено убийство близнецов и альбиносов!»

Я вдумчиво, с карандашом в руке, изучала заумные труды историков, антропологов и политологов. Меня очаровал «Бледный лис» французского этнографа-африканиста Марселя Гриоля и его верной спутницы, французского антрополога Жермены Дитерлен (это исследование о загадочных догонах, их преданиях и самой сокровенной тайне – мифе о сотворении мира), книги этнологов и антропологов-африканистов Дениз Полм (также известной как Дениз Поль Шеффнер), Луи-Венсана Тома и Жоржа Баландье. В Конакри невозможно было достать ничего, кроме речей Секу Туре и описаний славных деяний ДПГ, поэтому книги мы заказывали в Дакаре, в маленьком книжном магазине Санкоре. Хорошо, что владел им друг Нене Кхали, человек покладистый, входивший в наше положение, ведь гвинейский франк оставался неконвертируемой валютой. С нежностью вспоминаю моменты общения с Амилкаром на галерее скромного дома Анны и Нене, когда я «отчитывалась» за прочитанное. Наша дружба могла легко перерасти в нечто большее – он очень напоминал моего незабвенного Жака, но был всегда весел и разговорчив. Нас тянуло друг к другу, но мы не поддались соблазну: Амилкар был мужем, отцом семейства, он считал, что политический лидер обязан и в частной жизни вести себя безупречно.

– Хочешь вести за собой народ, будь любезен подавать хороший пример! – часто повторял он.

А меня страдания сделали осторожней, я боялась отпустить сердце на волю и сдерживала чувства.

Мы часто бывали в «Гвинейском саду», ночном клубе в Камайене на берегу моря, где выступал весьма посредственный женский оркестр «Амазонки», которому покровительствовал сам Секу Туре. Посетители глазели на нас, изумляясь, что «видные» революционеры отдыхают, как простые смертные.

Марио и Амилкар раздавали автографы, иногда кто-нибудь по ошибке подсовывал ручку и листок бумаги мне, и я смеялась, не догадываясь, что однажды буду делать это с полным правом. Амилкар, как и Жак, обожал танцевать, и мне было до слез обидно, что я так и не освоила эту «науку».

В 1973 году, незадолго до того как его родина стала независимой, он был убит тайной полицией. Прошлое вернулось, чтобы растравить мою трусливую душу. Ну почему, почему я не поняла тогда, что капелька сексуального удовольствия никак не испортила бы мою целомудренную, как у монахини, жизнь?!

В годах, проведенных в Конакри, было мало приятного, жизнь стремительно ухудшалась, нищета стала повсеместной, баллонный газ исчез. Счастливчики топили плиты углем, покупая его в государственных магазинах по немыслимой цене, бедняки довольствовались сырыми дровами. Мы теперь не умирали со смеху, слушая по радио, как Секу Туре читает свои нескончаемые дрянные стихи: «комитеты культуры и образования» обязали нас разучивать их в школах с детьми. Ситуация ухудшалась стремительно. Начали исчезать люди. В Камайене появился лагерь, где, по слухам, пытали тех, кто осмеливался критиковать президента и ДПГ. Говорили, что любой, даже мирный протест топили в крови.