Жизнь как она есть

Двумя самыми ценными моими «открытиями» стали, вне всяких сомнений, режиссер Усман Сембен[96] и гаитянский писатель Роже Дорсенвиль[97]. Они остались моими верными спутниками на всю жизнь.

Мириам Уорнер-Вьейра[98], подруга Эдди, писательница родом из Гваделупы и жена сенегальского кинематографиста Полена Суману Вьейра[99], познакомила меня с человеком, который стал неустрашимым защитником моего творчества. После выхода «Сегу» сенегальские писатели затеяли презентацию, и Усман Сембен замучил меня советами.

«Составь список прочитанных работ и фамилий, на которые ссылаешься, тебя об этом спросят, – говорил он и добавлял сокрушенным тоном: – Как же плохо ты знаешь язык бамбара![100] Они обязательно заявят, что ты не поняла ни слова».

Мне кажется очень пикантным, что другим страстным защитником моей книги был… Лоран Гбагбо, тогда еще не президент Кот-д’Ивуара, а всего лишь молодой политический изгнанник, протеже французской соцпартии и… верный друг. Его голос авторитетного историка сопровождал меня повсюду.

Усман Сембен жил в рыбацкой деревне Йофф, на окраине Дакара, в большом продуваемом всеми ветрами деревянном доме. Помню, как он за рыбой с рисом вел пламенные речи о короткометражном фильме, который собирался снимать. «Бором Саррет»[101] («Возчик»), вышедший в конце 1963 года, был, по моему мнению, шедевром, лучшим его фильмом на острую тему национальных языков.

«Актеры в наших фильмах не должны говорить по-французски. Этот язык колонизации калечит их органику и извращает личности. Они обязаны изъясняться на родном языке, как все вокруг них».

Язык колонизации, родной язык! Позже, познакомившись с теориями лингвиста Михаила Бахтина, я стала противницей дихотомии[102], считая ее упрощенческой, но тогда я поддерживала ее с почти религиозным рвением. Марксист Сембен был в первую очередь антиколониалистом. Его голос звенел от боли и возмущения, когда он описывал гибель отца, потерявшего здоровье на каторжных работах – строительстве дорог, железнодорожных путей и общественных зданий. Мать работала до седьмого пота, чтобы поднять детей. Одну из сестер изнасиловал командир круга[103].Сембену не хватало бранных слов, чтобы заклеймить эпоху унижения и траура.

«Увы, наши руководители – достойные ученики колонизаторов, потому-то независимость и колонизация так похожи».

Призна́юсь, я не поддерживала его злобную критику в адрес Леопольда Седара Сенгора, которого считала в первую очередь великим поэтом. Стихотворение «Обнаженная женщина, черная женщина» научило меня гордиться собой. Он был другом-побратимом Эме Сезера, сооснователя Негритюда. К нему у меня всегда было двойственное отношение, и я не разоблачала его политику излишней франкофилии, как следовало бы это делать.

Жан Профет дал мне рекомендательное письмо к Роже Дорсенвилю, занимавшему пост посла Гаити в Либерии до прихода к власти Франсуа Дювалье. Он попросил политического убежища в Сенегале и посвятил себя литературе, жил скромно, в арендованном жилье на окраине Дакара. Мы сразу привязались друг к другу, и Роже заменил мне отца.

Когда бы я ни приходила в его дом, он сидел за пишущей машинкой. Я восхищалась этой страстью к писательству, которая в скором времени заразила и меня. Я наливала себе кофе, садилась в старое кресло и терпеливо ждала, когда он отвлечется и обратит на меня внимание.

У Роже Дорсенвиля я познакомилась с членами большой гаитянской колонии изгнанников, в том числе с учтивым и любезнейшим Жаном Бриером[104], великим национальным поэтом. Общаясь с этими людьми, я научилась проводить параллели между судьбой Гаити и африканских стран. Они страдали от тех же бед: нерадения и тирании руководителей, озабоченных только собственными интересами. Коррупция отравила все общество. Западные страны, заботящиеся лишь о собственных интересах, вмешивались во внутреннюю политику страны. Иногда мне хотелось открыться Роже, рассказать о печальных событиях, сыгравших такую важную роль в моей жизни, задать главные вопросы. Слышал ли он о журналисте Жане Доминике? Знал ли, что у Франсуа Дювалье есть внебрачный сын? Чем сейчас занят последний? Чисты ли его руки? Всякий раз меня останавливал слишком «смелый» характер гипотетической исповеди.

В Дакаре я снова встретилась с Анн Арюндель, начавшей терять разум и страшно исхудавшей. Она все время бормотала невообразимые вещи, лихорадочно сверкая глазами, утверждала, что Секу Туре позавидовал таланту поэта Нене Кхали и приказал тюремщикам убить его и бросить тело в общую могилу.

– Откуда ты все это взяла? – спросила я.

– Рассказал один из раскаявшихся тюремщиков, сбежавший в Зигиншор – центр южного региона Казаманс.

Увидев недоверие у меня на лице, она предложила:

– Поедем со мной в Зигиншор…

Мы, конечно же, никуда не поехали, и с «раскаявшимся тюремщиком» я не встретилась.