Жизнь как она есть

Между нами очень скоро возникло непредвиденное препятствие: дети. Кваме без обиняков заявил, что я имею право воспитывать только Дени, которого его родитель – Жан Доминик бросил еще до рождения, а мои дочери оторваны от отца, своего племени, Гвинеи, наконец! Он считал, что малыши меня «душат», и ввел в действие ряд правил, призванных способствовать освобождению. В подвале оборудовали игровую комнату, где Дени с девочками существовали, как заключенные, не имея доступа в комнаты первого этажа – спальню, гостиную, библиотеку. Ели они вместе с Адизой в комнатушке рядом с кухней. Им было категорически запрещено входить в нашу спальню и ванную, хотя Сильви-Анна и Айша обожали играть там, нюхать мои духи, кремы и бриллиантин. Хрупкого Дени сделали опекуном сестер, поручили проверять их тетради и развлекать играми, особенно в уик-энд: в пятницу вечером я сопровождала Кваме в Аджумако.

Это место я вывела в одной из первых пьес для театра: «Смерть Олувемииз Аджумако». Мне нравилась его странная архитектура, бревенчатые хижины в узорах из высохшей глины. Когда наступала ночь и небо делалось чернильно-черным, женщины поднимали свои трехслойные юбки и танцевали на деревенской площади, как настоящие фурии. Их тени метались по фасадам домов, освещенных красноватым светом нескольких факелов. Квеку Айдоо, правитель и отец Кваме, завершив свое двадцатилетнее правление, готовился к смерти. Весь день и добрую часть вечера Кваме и его младший брат – он должен был сесть на трон – принимали подданных в доме аудиенций. Трапезы за длинным столом делили не меньше тридцати человек, говоривших только на родном языке. Стоило мне пожаловаться на непонимание, Кваме пожимал плечами и произносил свой вариант навязшей в зубах рекомендации: «Учи язык тви…»

К счастью, у него была сестра Квамина, говорившая по-английски вдова принца крови, скончавшегося вскоре после заключения брака. Она была бездетной бездельницей. Утром три служанки умывали, одевали и украшали ее драгоценностями. Затем ее относили на ложе, установленное во дворе, и там, пока четвертая служанка обмахивала ее веером, парикмахер создавал замысловатые прически из ее густых волос. Потом она допускала до своей руки в кольцах и браслетах десятки просителей, а чтобы заполнить свое время и утолить мою потребность в общении, рассказывала легенды о правящей династии.

Квеку Айдоо, «прославившийся» своей жестокостью и излишествами, не желал расставаться с властью. Напрасно жрецы молили его поступить правильно – цепляясь за трон, он решил бросить вызов предкам и в дополнение к двадцати имевшимся взял новую жену – одиннадцатилетнюю девственницу, что было преступлением. В первую брачную ночь – еще не успев (к счастью) «вкусить от прелестей» юной супруги – он умер в муках от какой-то неизвестной болезни. Врачи оказались бессильны.

Весь этот день я то и дело думала о детях и называла себя злющей мачехой.

Во время летних каникул меня посетили Эдди и Франсуаза Дидон, привлеченные репутацией Ганы как единственной африканской страны (по утверждениям специалистов!), преодолевающей отсталость. Приезжала и моя сестра Жиллетта, морально раздавленная новой семейной драмой. Жан принялся за старое: этот соблюдающий религиозные обряды католик, сын строгих родителей-католиков, влюбился в красавицу по имени Фату-Дивные-Глаза, женился на ней по мусульманскому обряду, ушел из семьи и поселился в роскошном доме в министерском городке. С моей сестрой он не развелся, потому что жалел сироту, оставшуюся без родины. Мои гостьи, столь не похожие друг на друга, были едины в острой антипатии к Кваме Айдоо.

– Не любишь моих детей, значит, не любишь и меня! – восклицала Эдди, ужасавшаяся его поведению с малышами.

Жиллетта выходила из прострации, костерила Айдоо и обзывала контрреволюционером, что было хуже любого самого отвратительного гвинейского ругательства.

Они призывали меня положить конец позорным отношениям.

– Ты пожалеешь, если не сделаешь этого! – предсказывала Франсуаза.

Я не находила в себе сил последовать их советам, потому что страстно любила Кваме. Иначе, чем Жака, не только физически. Я восхищалась его умом и высочайшим уровнем культуры. Он обожествлял Дж. Б. Данкуа, незадачливого соперника Кваме Нкрумы, и почитал его как мученика.

«Данкуа предложил переименовать нашу страну в Гану! – утверждал он. – Кваме Нкрума украл его идею».

Я взялась читать труд Данкуа «Аканское учение о добре» (1944), в котором, признаюсь, почти ничего не поняла.

Открыв для себя Эме Сезера и поэтов Негритюда, я стала уделять меньше внимания европейским авторам, чему в немалой степени способствовали годы жизни в Гвинее. «Наставления» Секу Туре и ДПГ сделали свое дело, несмотря на все попытки сопротивления пропаганде. Я верила в необходимость опасаться хитростей и ловушек капиталистического Запада. С Кваме Айдоо все получалось иначе. Ему казалась абсурдной и даже опасной идея Эдмонда Уилмота Блайдена «Африка для африканцев», которой я так восхищалась.