Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

С крыльца сбежал Захарий, подпоясывая белую рубаху, укоризненно говоря мужикам:

- Ну, что вы - сразу? Дайте вздохнуть человеку! - Он подхватил Самгина под локоть. - Пожалуйте в дом, там приготовлена трапеза... - И, проходя мимо казака, сказал ему вполголоса: - Поглядывай, Данило, я сейчас Васю пришлю. - И тихими словами оправдал свое распоряжение: - Народ здесь ужасающий, Клим Иванович, чумовой народ!

В дом прошли через кухню, - у плиты суетилась маленькая, толстая старушка с быстрыми, очень светлыми глазами на темном лице; вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и дверь, открытая на террасу. Большой овальный стол был нагружен посудой, бутылками, цветами, окружен стульями в серых чехлах; в углу стоял рояль, на нем чучело филина и футляр гитары; в другом углу - два широких дивана и над ними черные картины в золотых рамах. Вошла тоненькая, стройная девушка с толстой косой, принесла стеклянный кувшин молока и быстро исчезла, - ушел и Захарий, сказав:

- Вот, отдохните. Умыться - через кухню. Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное. Под ногами поскрипывали половицы, из щелей между ними поднимался запах сырой земли; было очень тихо. Лестница террасы спускалась на полукруглую площадку, - она густо заросла травой, на ней лежали тени старых лип, черемух; между стволов торчали пеньки срубленного кустарника, лежала сломанная чугунная скамья. Узкая дорожка тянулась в глубину парка. Самгин сел на верхнюю ступеньку лестницы.

Из-за угла дома гуськом, один за другим, вышли мужики; лысый сел на ступень ниже Самгина, улыбнулся ему и звонко сказал:

- Городской человек и по табаку слышен. Он - среднего роста, но так широкоплеч, что казался низеньким. Под изорванным пиджаком неопределенного цвета на нем - грязная, холщовая рубаха, на ногах - серые, клетчатые брюки с заплатами и растоптанные резиновые галоши. Широкое, скуластое лицо, маленькие, острые глаза и растрепанная борода придавали ему сходство с портретами Льва Толстого. Самгин предложил ему папироску.

- Аз не пышем, - сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка.

Заметив, что барин смотрит на него вопросительно, он, не угашая улыбки, спросил: - Не понимаете? Это - болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят "я", - "аз" говорят они. А курить, по-ихнему, - пыхать.

Высокий, усатый мужик с бритым лицом протянул руку, говоря:

- Давайте мне, я - курю! Самгин спросил:

- Вы - в Болгарии были?

- Зачем? Нам по чужим землям ходить не к чему, по своей еле ползаем...

- К японцам сунулись, так они нам морду набили, - угрюмо вставил усатый.

- Нет, языку этому меня цыган научил, коновал. Подсели на лестницу и остальные двое, один - седобородый, толстый, одетый солидно, с широким, желтым и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой - маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил:

- Скажите, господин, правда, что налоги с нас решено не брать и на войну нашего брата не гонять, а чтоб воевали только одни казаки, нам же обязанность одна - хлеб сеять?

Мужик с чугунными ногами проворчал, ковыряя пальцем гнилую ступень:

- Так тебе и скажут!

Самгин кратко рассказал о воззвании кадетской партии; мужики выслушали его молча, а лысый удовлетворенно вскричал:

- Так я же говорил - прокламация!

- Обман, значит, - вздохнул бородатый, а усач покосился на него и далеко плюнул сквозь зубы.

- Не фартит нам, господин, - звонко пожаловался лысый, - давят нас, здешних грешников, налогами! Разорения - сколько хошь, а прикопления никак невозможно исделать. Накопишь пятиалтынный, сейчас в карман лезут подай сюда! И - прощай монета. И монета и штаны. Тут тебе и земство, тут тебе и всё...

Говорил он со вкусом и ловко, как говорят неплохие актеры, играя в "Плодах просвещения" роль того мужика, который жалуется: "Куренка, скажем, выгнать некуда". Когда Самгин отметил это, ему показалось, что и другие мужики театральны, готовы изображать обиженных и угнетенных.

К его удовольствию, усатый мужик оправдал это впечатление: прилепив слюною окурок папиросы стоймя к ногтю большого пальца левой руки и рассматривая его, он сказал:

- Вы, господин, не верьте ему, он - богатый, у него пяток лошадей, три коровы, два десятка овец, огород отличный. Они, все трое, богачи, на отруба выбиваются, землю эту хотят купить.

Он сбил окурок щелчком, плюнул вслед ему и топнул ногой о землю, а лысый, сморщив лицо, спрятав глаза, взметнул голову и тонко засмеялся в небо.