Жизнь Ленина. Том 1

Отец Чичерина служил мелким чиновником в царском министерстве иностранных дел. В 1897 г. сын тоже поступил «в министерство иностранных дел и стал работать в архиве. Это место подходило ему — он был маниакально аккуратен. Уже будучи народным комиссаром, он врывался в канцелярию своих машинисток, чтобы проверить адреса на исходящих конвертах, и скрипучим высоким голосом указывал на ошибки. Знание языков помогало молодому архивариусу. Он мог бы добиться повышения, он бегло говорил по-немецки, по-французски, по-итальянски и по-английски. (Иногда в последнем языке он делал очаровательные ошибки: так, отвечая на просьбу о встрече, он ответил мне в 1930 г.: «I am at present invisible», т. e. «Я в настоящее время невидим», в смысле «Меня нельзя видеть».) Но царская служба не привлекала Чичерина. В 1904 г., как сотни других русских интеллигентов из высших и средних слоев общества, озлобленных тиранией и неумелостью правительства, он пошел на зов социального идеализма и мятежа. Он отказался от своих имений, подал в отставку и эмигрировал в Берлин. Оттуда он переехал в Париж, где, как меньшевик, сотрудничал с французской социалистической партией. Во время Первой мировой войны он стал большевиком и, живя в Лондоне, содействовал антивоенному крылу лейбористов. Этим он заслужил себе камеру в Брикстонской тюрьме, где после революции 7 ноября его посетил член военного кабинета, лидер лейбористов Артур Хендерсон. Троцкий потребовал освобождения Чичерина и заявил, что ни одного британского подданного не выпустят из России, пока Чичерину не будет позволено оставить Англию. 3 января 1918 г. Чичерин уехал из Англии. В Петрограде Чичерин стал заместителем народного комиссара по иностранным делам при Троцком. После ухода Троцкого в военный комиссариат, Чичерин занял его пост.

Чичерин понимал, что моя история советской внешней политики была и историей его работы на посту наркоминдела, и он неустанно помогал мне во время наших воскресных бесед в Москве и когда я навещал его в грюневальдском санатории под Берлином. Когда моя рукопись была готова и переплетена в два больших черных тома, я решил попросить Чичерина прочесть ее. Я надеялся, что он снабдит меня добавочной информацией. Поэтому в 1929 г. я отправился в Висбаден, где я встречался с Чичериным каждый день на протяжении восьми дней. Каждый день он проводил два-три часа за чтением манускрипта, а потом в течение двух или трех часов разговаривал со мной, обсуждая и критикуя советских вождей и предаваясь воспоминаниям. Мы встречались либо в его номере в отеле «Фиряресцейтен», либо в ресторане, где он поглощал громадные количества пищи, либо в баре, который обычно пустовал. Я делал заметки, а позже переписывал их на машинке. После моего отъезда он написал мне двадцать пять писем, от руки, на английском языке, некоторые длиной в несколько страниц, одни о моей книге, другие — личные⁴⁶³. В нескольких письмах он повторно обращал мое внимание на неправильное написание одних и тех же собственных имен. В письме от 28 августа 1930 г., после того, как он просмотрел два уже напечатанных тома моей книги, которые я послал ему с благодарственной надписью, он подверг критике мою версию вологодской миссии Вознесенского. Я писал тогда: «Преследуемые со всех сторон, большевики вряд ли могли предотвратить высадку войск Антанты на севере. Поэтому Чичерин дал понять дипломатическим представителям, что, хотя большевики протестуют против интервенции, они окажут сопротивление десантам только в том случае, если последние выступят против коммунистического правительства».

«То, что вы написали,— говорилось в письме Чичерина,— полное извращение истины и смертельный удар по моей репутации. Вы уничтожили мою репута-

цию. Я в полном отчаянии. Я близок к самоубийству из-за нанесенного вами удара. Вы представили меня так, как будто бы я одобрительно отнесся к высадке Антанты, если бы они только заявили, что высадка направлена против немцев. Я был бы величайшим предателем и величайшим идиотом, если бы я так поступил».

В следующем письме, от 3 сентября 1930 г., Чичерин прибавил: «Читатель не станет обвинять Ленина в такой глупости и таком предательстве, а станет обвинять меня». В следующем предложении он указал на еще одну причину своего беспокойства: «Это может наделать шума уже сейчас за границей и в наших правящих кругах, так что очень скоро станет неизбежным объяснение. Это несчастье для меня тяжелее всего прочего».

Шума не было ни за границей, ни, насколько можно было слышать, в советских правящих кругах.